Поначалу он не заметил ничего особенного: молодая поросль на месте березовой рощи старого Марциса так тесно прижалась к вершине взгорка, что очертания ее трудно различить, лишь черные сучья дуба темнели на фоне залитого угасающей зарей небосклона. Но чем выше поднимался Мегис, тем медленнее становились его шаги, шея сама собой вытянулась, глаза полезли на лоб. Овина Атаугов не было, на его месте виднелась лишь черная зубчатая груда, а шагах в пяти от нее что-то похожее на покривившийся столб. Мегис подошел еще ближе и тогда уже явственно увидел, что зубчатая груда — это полуобвалившаяся печь, вокруг которой еще валялись концы обгоревших бревен. Мегис завопил по все горло:
— Сволочи, спалили!
Покривившийся столб слегка выпрямился и отозвался хриплым, приглушенным голосом:
— Да, овин сгорел.
Кузнец тяжело опустился на конец обгоревшего бревна, — верно, ноги его больше не держали. Уткнулся головой в ладони. Мегис обежал пепелище, точно отыскивая, нет ли каких-нибудь объяснений этому невероятному событию, перескочил через обуглившиеся развалины и потрогал чисто выметенный ветром глинобитный пол, пригнулся и заглянул в печь, у которой еще держалось устье и даже яма не завалилась. Так ничего и не выяснив, он в замешательстве спустился к Мартыню.
— Кто же это мог сделать? Не было ли у тебя тут заклятого врага?
Мартынь отозвался все так же бессильно:
— Не знаю, нет, вроде не было. Правда, идти со мной на войну не хотели, но зла из-за этого не таили. И ежели бы нашелся такой негодяй, то не осмелился бы: ведь здесь остались и наши старые дружки из ополчения, Они его тут же поймали бы. Эка первый и Тенис.
— А может, и поймали, только мы еще ничего не знаем.
Но Мартыня беспокоило нечто куда более важное.
— А где же он устроился, где он мог поселиться кто о нем заботится? Об отце-то…
Тут и Мегис подумал об этом же.
— Где же еще, как не у соседей. Люди все ж таки, под открытым небом старого хворого человека не оставят.
— И мне так сдается. Пошли!
Мартынь поднялся. Шел он так, точно все эти обгоревшие бревна взвалили ему на плечи. Ах, да! А клеть! Ведь старый Марцис был такой строптивый и гордый, не верится, чтобы он стал искать кров и кусок хлеба у чужих людей. Но дверь клети была закрыта изнутри на две дубовые перекладины, их можно откинуть только способом, придуманным отцом; лишь сам старик, сын да еще покойная мать знали, как обращаться с этим запором. Кузнец умел выковывать и. железные запоры, но уверял, что такие куда надежнее. И верно, чужой человек забрался бы сюда, только высадив дверь топором. Пол под навесом прогнил и провалился, ноги даже ощущали, просохшую сквозь проломы траву — неужели он так давно ушел отсюда?
Они спустились на дорогу. Вконец занедужил старый Марцис, может быть, вскоре после ухода сына умер, а потом какой-нибудь шалопай либо пастушонок баловства ради подложил огня под дом. Летом и молния могла ударить… Разные предположения терзали Мартыня. Мегис что-то сказал, но он не слушал, — что он может ему сказать и чем утешить?! Около Бриедисов они остановились.
— Не верится, что отец пошел к ним, молодые Бриедисы были нашими ближайшими, но зато и самыми недобрыми соседями. Да только надо зайти увериться, чтобы все точно знать.
Они взобрались на пригорок к дому Бриедисов. Мартынь постучал в оконце, тотчас злобно залаял пес. Там, видимо, проснулись — за стеной гудели взволнованные голоса. Затем волок немного отодвинулся, послышался сердитый женский голос:
— Кто тут ломится среди ночи? Чего надо?
Мартынь сразу же отозвался как можно вежливее: он и в самом деле чувствовал себя виноватым, потревожив среди ночи усталых тружеников.
— Это я, кузнец Мартынь.
Оконце захлопнулось, внутри раздалось несколько удивленных восклицаний, потом забормотали тише. Оконце открылось снова, на этот раз хозяйка Бриедисов спросила уже ледяным голосом:
— Чего надо?
— Ничего, Анна. Я только хотел узнать, не у тебя ли мой отец. Наш овин сгорел.
— Сгорел, это мы и сами знаем. Да только отца у нас нет, мы нищих у себя не держим.
Волок снова захлопнулся, кузнец постоял еще с минуту — не откроется ли вновь и не скажут ли еще чего? Нет, больше не открыли. Мартынь с Мегисом спустились на дорогу.
«Нищих не держим…» Это был хорошо рассчитанный удар: он своего отца оставил на положении нищего… Кузнец вздохнул.
— Вот ведь сколько дьяволов может умещаться в одной бабенке! Ведь давным-давно это было, а она все помнит, что я расстроил женитьбу Тениса с Майей и не дал ей породниться с богатыми людьми. Тенис сам давно о том забыл, Лаукова забыла, а эта, верно, и в гроб ложась, не забудет.
Мегис не знал, что ответить, ему не очень-то хорошо были известны прошлое Мартыня и давние события в Сосновом.
Они направились в имение. Мартынь решил, что Красотка Мильда наверняка знает, где приютился старый Марцис. Хотя и оттолкнул он ее грубо и безжалостно, но отца она все равно не бросит просто из упрямства. От своего эта женщина никогда не отступалась.
В людской светилось только одно оконце. Но у дверей Мартынь передумал, повернулся и взошел под навес клети за круглые каменные столбы. С южного конца от клети дощатой стеной отделена небольшая каморка, в ней помещался Марч с матерью. От остального длинного каменного строения этот конец отличался только тем, что в маленьком зарешеченном оконце под застрехой, куда взрослый человек не мог даже просунуть голову, вставлена застекленная рама, а в стене прорублена отдельная дверь. Мартынь постучался в нее раз, другой, затем в каморке блеснул огонек; через минуту открылась дверца, показался Марч в белой рубахе и исподниках. Кузнец сказал:
— Это я. Добрый вечер!
Он умышленно не назвал себя, желая убедиться, узнают ли его по голосу. И все-таки Марч узнал, только как-то странно замялся — радости в его голосе было немного, больше замешательства и растерянности, — видно, не знал, как ему поступить.
— А-а, это ты… И Мегис, ну как же, он самый. Значит, оба… ночью. Верно… из… Риги?
Вопрос звучал так, что они навострили уши, но ничего не ответили. Прошло довольно много времени, покамест Марч спохватился.
— Так заходите же!
В комнате ярко горела сальная свеча — после старого Марциса ключница во всей округе лучшая свечница. Из-за стены доносился знакомый запах ржи и муки. Войдя, Мартынь уже вынул руку из кармана, чтобы поздороваться со старым другом, но помещение разделял длинный стол, приставленный к стене под оконцем. Марч обогнул его, перешел на ту сторону, — останавливать его только затем, чтобы поздороваться, было просто неприлично, а, когда он оказался уже по ту сторону, протягивать руку через стол тоже не очень ладно, да еще надо шагнуть, иначе и не дотянешься. В глубине комнаты ключница, задыхаясь, того и гляди застонет, натягивала на себя юбку.
Все это было до того странно, что Мартынь, войдя, не сообразил еще раз поздороваться. Первым разговор должен был завести Марч, но он сделал это с заметным усилием, глядя вроде бы и на гостей, а в то же время и мимо них; щеки у него слегка раскраснелись, видимо, от теплой постели.
— Так, значит, вы все же дома…
Мартынь еще не понял, что в этом такого диковинного.
— С чего ты говоришь — «все же»? А где же нам еще быть?
— Ну, ну, понятное дело. Да у нас тут ходили слухи… Холодкевич теперь часто ездит в Ригу — может, это и он, а может, и кто иной… Только говорили, что ты, дескать, пал под Ригой.
Несмотря на все, что у него было на душе, Мартынь едва не расхохотался.
— Только упал, друг, и снова поднялся. Ты же сам видишь, что я здесь. С каких это пор ты стал бояться покойников? Неужто ты и вправду веришь, что они встают?
Марч смутился еще больше.
— Да нет, так просто…
И, словно ища помощи, оглянулся на мать, обувающую деревянные башмаки. Она опять тяжело вздохнула и пробормотала:
— Да ведь вы же из Риги!
Мартынь уже хотел было без приглашения сесть на скамью, но так и остался стоять. Он не сразу понял, что заключается в этом восклицании.
— Ну понятное дело, что из Риги. Мы же не в Петербург ходили.
Но тут его внезапно осенило: да ведь это все та же история, что и с давешним возницей! Теперь он понял, с чего Марч мямлит, — ко всему добавилась еще одна напасть.
— Так вы боитесь, не принесли ли мы чуму?
Старуха, не таясь, простонала:
— Ах ты, господи, да ведь как не бояться! Там же все улицы мертвецами по самые крыши завалены и Даугава от них пересохла — вброд, переходят. Когда ветер с запада, так за тридцать верст можно учуять.
Какой толк разъяснять и доказывать — очевидно, вся Видземе убеждена, что источник заразы Рига, и разве можно поручиться, что это не так? Мара, та растолковала, что и ученые, и даже доктора уверяют, будто болезнь пуще всего разносят ветры, а он ведь не умнее докторов. Стоит ли пытаться опровергнуть эти дикие преувеличения и доказывать, что в Риге чума уже унялась и жители Придаугавья уже не боятся ездить туда с сеном? Люди верили в то, что забрали себе в голову, и этого колом из них не вышибешь. Удрученный, понурив голову, кузнец произнес:
