Шли от силы минуту. Процессия остановилась около крыльца, дальше пошли только волхвы, Стоум, Гостомысл и слуги с сундуком.
Скоморохам Стоум велел веселить народ. А для народа, чтобы было ему еще веселее, слуги карельского князя выкатили во двор бочку с медовухой.
Бочка с медовухой вызвала у народа неописуемое взрывы радости.
Для Гостомысла же все происходило словно во сне. Стоум куда-то его вел, что-то говорил.
Что, куда, зачем? — Гостомысл не понимал. Поэтому он просто кивал головой, когда его спрашивали, и шел туда, куда его вели.
Вот его ввели в горницу.
В горнице никого не должно было быть, но из всех щелей выглядывали подружки невесты и закатывались придавленным смехом.
Посредине горницы стоял стол и лавка. За столом сидела девушка. Голова ее была покрыта белым кружевным покрывалом, глаза опущены: едва заметно подрагивали ресницы, казалось, она не знает, сердиться ей или радоваться.
— Это Кюллюкки, — сказал, улыбаясь, Стоум.
— Она и в самом деле необыкновенно красива. И взрослее, чем я думал. Поэтому я не узнал ее, — тихо сказал Гостомысл.
Рядом с девушкой сидел мальчик лет семи с торжественным лицом. Он сидел смирно, однако по его глазам было заметно, что серьезность дается ему с трудом.
— Это ее двоюродный брат. Он будет продавать сестрину косу. Ему надо дать выкуп, — сказал Стоум.
Следом за Гостомыслом и Стоумом в горницу зашли гости и родственники невесты.
А уж без подружек не обойтись — их целая стайка, издали напоминающая полянку, полную ярких диковинных цветов. Они косятся на молодых дружинников и хихикают, отчего у тех замирают сердца.
У всех есть дело. Всем хорошо.
Вперед вышел Ратиша и обратился к мальчику:
— Малыш, отдай нам сестру.
— Не отдам. Сначала купите ее косу, — сказал мальчик.
Ратиша вынул из кошеля медную монету.
— Вот тебе медная монета.
— Я так дешево сестрину косу не продаю, — сказал мальчик.
Ратиша вынул серебряную монету.
— Вот тебе серебряная монета.
— И за серебро не продам, — сказал мальчик.
Ратиша вынул новую монету.
— Вот тебе золотая монета.
— Давай, — сказал мальчик.
Получив монету, мальчик, освобождая место рядом с невестой, спрятался под стол.
Стоум подвел Гостомысла к столу и посадил его рядом с не вестой. Гостомысл почувствовал, как его ожгло горячее женское бедро, и он невольно отодвинулся.
Невеста не шелохнулась.
От неловкости у жениха и невесты расцвели лица, словно весенние маки.
За спиной жениха выстроились Стоум и Ратиша.
За спиной невесты князь Вяйнемяйнен и воевода Йовкахайнен.
Ратиша прошептал на ухо Гостомыслу, — поцелуй ее, — и Гостомысл, шмыгнув носом, неуверенно коснулся губами щеки невесты.
Кюллюкки задрожала, точно замерзла на морозе, и еще больше покраснела, но все равно не шевелилась.
— Вот теперь можно двигаться дальше, — весело сказал Стоум и хлопнул в ладоши.
Слуги внесли сундук с подарками, поставили его на пол перед столом, подняли крышку и отступили в стороны.
Стоум подошел к сундуку, начал вынимать из сундука вещи и дарить их карелам.
Каждому по чину: кому монету серебряную, кому золотую, кому блюдо, а кому и сапоги сафьяновые.
Ахти подарили меч работы словенских мастеров, и он так обрадовался лучшему в мире мечу, что обо всем забыл, все вынимал меч из ножен и любовался узорчатой синевой клинка.
Когда все карелы были одарены и сундук оказался пустым, Ахти и его друзья внесли свой сундук, и теперь воевода Йовкахайнен начали одаривать словен: кому шкурку белки, кому и шкурку бобра, а кому и шубу.
Когда обмен подарками закончился, подружки принесли головной убор замужней женщины и подали его невесте.
Кюллюкки бросила его на пол.
Головной убор подняли и снова подали ей, и снова она его бросила.
Ей вновь подали головной убор, и опять она бросила его на
Только на четвертый раз она надела головной убор.
После этого в горницу торжественно внесли ритуальный каравай. Боярин Стоум разрезал его и дал по куску всем присутствующим.
После этого угощения к невесте юркнули подружки, они начали обнимать Кюллюкки.
Кто-то из них завыл жалостливую песню. Но никто не печалился: подходило время ехать на двор жениха, где всех ждал пир.
Красный от смущения Гостомысл боялся даже взглянуть на Кюллюкки, только косился краем глаза.
Пока подружки причитали, Ахти и его друзья приготовили приданое Кюллюкки.
Чувствуя, что девушки еще долго намеревались прощаться с Кюллюкки, Стоум тихо отдал приказ: молодых подхватили под руки и повели из горницы.
На улице приданое невесты сложили в сани. Молодых посадили в другие сани. Сунули в ноги невесте связанную черную курицу, и поезд торжественно двинулся во двор жениха.
Перед воротами словенского дворца сани на несколько секунд задержались, — здесь горел длинный костер, перегородивший въезд.
Затем сани медленно переехали через костер, — огонь очистил невесту от нечистых сил, которые могли пытаться пробраться с ней в дом мужа.
Въехав во двор, сани остановились около крыльца, и молодых (при этом Кюллюкки все время держала черную курицу в руках) ввели в горницу.
Перед тем как переступить порог, Кюллюкки развязала ноги черной курице и опустила ее на пол. Курица, почувствовав свободу, с недоумением оглянулась, но заметила зерна на полу и, поклевывая зерна, направилась к пиршественным столам.
Все радостно устремились за курицей.
Зима пролетела незаметно.
Всю зиму Гостомысл с дружиной ходил на охоту и на рыбалку. Совмещали развлечение и полезное дело: готовили припасы для похода на данов, — во время похода некогда будет добывать питание, а народу ожидается немало, — к тому же Лисий хвост, который ушел в город, прислал известие, что на город накатывается голод — даны не выпускают народ за город.
А вот молодой жены Гостомысл почти не видел: Кюллюкки сменила дворец, но не привычки, и продолжала жить прежней жизнью: гуляла с подружками, веселилась. Но Гостомысл был рад этому: пусть делает, что хочет, лишь бы не досаждала ему.
Весна началась неожиданно: еще вчера вечером тяжелая, набухшая снегом туча, точно стельная корова, покрывала небо от горизонта до горизонта, а утром засияло солнце и пахнуло теплым воздухом. Воробьи облепили ветви, точно мошкара, и завели звонкие переговоры. Сугробы засочились хрустальной водой. Лед на Нево-озере потемнел, словно от печали прощания с матерью-зимой.
В комнате было жарко натоплено. Огонь в приоткрытой печи облизывался слабыми синими сполохами. Солнечные лучи ослепительными полосами линовали сверкающий лаком пол и украшенные резаными чудными завитками стены.
Гостомысл стоял у окна.
Из-за жары расшитый красными петухами ворот длинной, до колен, белой шелковой рубахи расстегнут. На ногах мягкие сафьяновые сапожки; в короткие сапожки заправлены штаны тонкого полотна.
Гостомыслу показалось, что в комнате чересчур жарко, и он попытался открыть окно. Окно не открылось.
Гостомысл звонко хлопнул в ладоши, и в комнату заглянул слуга.
— Открой окно, — сказал Гостомысл.
Слуга подошел к окну и взялся за раму. Рама не поддавалась. Повозившись немного, слуга сказал, что от сырого весеннего тепла рама разбухла и не открывается, поэтому надо привести плотника, чтобы он отворил окно.
— Иди, — сказал с досадой Гостомысл.
Слуга ушел, а вместо него в комнату пришел с утренним докладом боярин Стоум.
В Соболевой шубе и высокой бобровой шапке. Красная шелковая рубаха перехвачена поясом со звериными серебряными накладками. На поясе кинжал в ножнах, украшенных красным камнем.
Важен боярин, увидит смерд — на колени падает.
— Жарко тут, — сказал Стоум и расстегнул шубу.
— А ты сними шапку и шубу, — сказал Гостомысл.
Стоум подумал немного и последовал его совету, — снял шубу и шапку и повесил их на деревянный крюк на стене.
Гостомысл присел к столу и сказал:
— Ну, присаживайся, боярин, и рассказывай.
Стоум присел к столу напротив князя и начал вынимать из привязанного к поясу кошеля записки на кусках бересты.
Не успел он разложить свои записки, как в комнату вошел Медвежья лапа: в кольчуге и при мече, лицо суровое, обветренное — всю зиму обучал молодых дружинников, да и старикам спать не давал.
— Здорово ли ночевал, князь? — спросил он.
— Здорово, — сказал Гостомысл.
Почувствовав жару в комнате, Медвежья лапа покрутил носом.
— Однако жарко в комнате. Чего же, князь, они морят тебя духотой? Надо отворить окно.
— Рама отсырела и разбухла. Вот, приказал привести плотника, чтобы открыл, а он пока не пришел, — сказал Гостомысл.
