мне, дядюшка?» Панайот потащил взгляд от пола, хотел подтвердить и не справился, промахнулся в забытых словах и по-рыбьи пыхну́л. «Не могу я их, внуча, отсюда простить, – признается растроганный Вылко. – Я им – жизнь, а они мне – в заспинки свинец! Сами оба в убивцы меня и загнали. Пущай же пеняют себе на заразные придури… Клад турецкий вам, значит, приспичило? Тады отправляйтесь за Паро в подземные розыски!» И ружьем Панайоту в пупок средоточится. Тот наскучил стоять и осел на колени: лучше так, лучше в лоб, в лоб захлопнусь быстрей. «А теперича ты, Арнаут», – назначает попрание Вылко. «Шибко факелы в ноздри коптят, глаза разъедают. Ты в ведро загаси, – наставляет солдат, облезая на доски. – Чай, с коленок назад не подрапаем. Разрезай на ребятах затекшие путы, и ладно». Шевельнув бородой на окно, пытчик внучке велит: «Крикни бабам, чтоб тож… Да куда же сама! Токмо эти и те. Нам с тобой припадать не пристало». А она на него супротивится: «Извиняйте меня, что приказа ослушаюсь: по таким разрушеньям опрятней со всеми корячиться». И, задрав кверху юбку, к дядьям на постой присоседилась. Замутился каратель слезой и в бессильные смехи ударился. Потом заурчал, вскинул палкой ружье и бабахнул огнем в потолок. «Ну и как вам оно? До усрачки, поди, пронимает?» А Митошка ему и лопочет из рёвного гвалта: «Очень страшно нам, прямо неистово, дедушка! Друг на дружку локтями трясемся, токмо Нейка, грудняшка, кажись, успокоилась». – «Померла, что ль?» – хрипит Панайот. «Ничего себе, дышит, – волнуется Цанка. – Да скажи ей, чтоб глотку не драла! Передай: мол, покамест живем». Обернувшись во двор, Вылка машет руками в открытую дверь на Бодурку: «Не ори ты накликом на скорби! Нам визжаньем удачу не глазь. Деда в воздух обманно пальнули, щекатурку в пабидах осыпали. В остальном все мы живы и слаженны, под молитвы и трепеты милости ждем». – «Ну а ты что про страхи молчишь? – пристает к Панайоту старик. – Иль припугом тебя не возьмешь, токмо пулей на чувства и вынудишь?» – «Поломал ты нас, Вылко, в рабы. Наклонил всесемейно в покорности. Страшновато мне тоже, чего уж! На коленках залип и не вспомню, как заново в люди подняться». – «А тебе каково, Арнаут? Под грудиной на бывшую храбрость не жмет?» – «Прижимает, не буду брехать. Все, что есть во мне живо, в тиски от тебя защемляется». – «Будто на проигранном фронте?» – «Пожалуй, хужее. На фронте – там можно по страху пальнуть. А нет, так тикать в безоглядности. С тобой наутек не слиняешь». – «Подровнял я вас страхом в послушники, а? Уравнитель учительный – страх. В добавку купец наторелый. Может, с вами двумя поторгуемся?» – «Исключи ты из плена детей, а другого с тебя мы не стребуем, – отвечает устало солдат. – Хватит без толку смертью кусаться! Чай, шакал ты не вовсе, а все ж человек. Порешил погубить, так кончай». – «Ну а ты, Панайот? Сообразны с тобой Арнаута слова?» Тот как раз запоймал в себе пальцами дрожь, придавил, точно вошь, и на Вылко плечами с низов пожимает: «Ежели нету иных предложениев…» – «Ну а что вам таковский товар: жизнь в обмен на условие». – «Как по мне, подходяще! – спешит зацепить Панайот. – Оставайся тут сколько годами наможешь. А собачек мы новых прикупим». – «И возмездий от вас мне не будет?» – «Разрази меня гром! – присягает солдат и размашно, душою вразнос, подкрепляется крестным знамением. – Коли скопом отпустишь, тебя сохранять обязуюсь на вечных своих благодарностях. От зятька навсегда сберегу, от себя и подавно прикрою, еще и заботой о пищах вдокон огражу. Излагай нам любые, навскидку, условия». – «Тады заповедую вам: отрекайтесь от ваших ко мне подозрениев!» – «Ты, сородич, об чем?» – «Об турецком несбыточном кладе, ага». – «Отрекаемся, что ж, – увещает его Арнаут. – Без него нам в себе оставаться живее. Осознали условье твое и внушением твердым запомнили». Панайот вдохновился и тоже зароки дает: «Пропади оно пропадом, чертово злато! Мне, к примеру, отныне и в руки засунут – отброшу избытки чужие в ненужности». – «Убеждаешься, внучка, каков в них развратный порок? – обращается Вылко к бесхитростной тезке. – Хоть им колом макушки теши, все одно ерунды эти в искры не вышибешь. Ишь,
избытки чужие!.. Годами божусь я, что нет того клада, никто и на крошку не верит. Отчего-то удобней меня им в разбойниках числить. Видно, наш договор на троих не починится. Легче всех пристрелить, чем на правду напрасно втемяшивать». Тут заходится воплем Митошка: «Это что ж за такое вдруг –
всех? Очень даже к тебе мы доверчивы. Нету клада – и шут с ним! Мне весной вон шестнадцать, в замужние бабы охота, а не про темные клады горюниться. Христом богом молю, отопри от узлов, дай безбольно уйти, чтоб от ваших размолвок поврозь состояться женой. Дозволяй нам с Дамяном гнездо сщебетать на уют». – «Дамян – он сестрицы милок, – объясняет подробная Вылка. – Третий год ухажерством ее опекает и колотит иных кавалеров в смиренности». – «Во как, значит! Положь ей Дамяна с гнездом… Митошку – ту вынуть, а скручников прочих порезать мне заживо, что ль?
Это ты мне, влюблянка, советуешь?» – обижается дед и глядит на затянутых в петли дитят, но с пристрастных тревог различает не всякого. Митошка, зашедшись в горячке, буянится: «Пусть за них Панайот обстригается! А меня, сироту, уберечь без Дамяна здесь некому». – «Отпусти ты ее, – призывает с колен Арнаут. – С ней и Вылку к мамаше вытуривай. Я, поскольку участливый отчим, за девок Каунки поштучно терзанья приму». – «Коли так, и моих сокращай, – говорит Панайот, вдруг смекнувши, что смелость – единственный ключ к нараспашной истылу, запретной двери. – Нас с солдатом губи и себя не запаздывай. Ты же этого хочешь – на пожарных огнях зачеркнуться и в пеплы загладиться?» Впились друг в дружку въедными взглядами и зрачками сверлятся, гадают. Неужто признал, что я кладом пустой, размышляет один, а второй улещает надежду, считая глотки́ изворотливой жизни: йых – раз, йых – два, йых – три… «Как коснусь до семи, не убьет. Заклинаю судьбу по ребенку на вдох, а седьмым на себя запасаюсь».
Не убил. Может, малость стрезвел иль заранее в планах копил откачнуться на сделку иную. «Хер же с вами! Меняю вас всех на нее», – сообщил и на внучку глазами взмолился: пойдешь? Вылка встала, оправила юбки и приняла нож. Долго сбоку скоблилась, взрезая на детях вытье и веревки. Убегали из дома один за другим и вплетались снаружи в счастливые всхлипы. Панайот с Арнаутом терпели коленями время и кропотливо молчанье работали. «А возможно ль нам, деда,
