— Полагаешь, хорошие папиросы? — задумчиво рассматривал рисунок Аким, где два ямщика в синих кафтанах, покупали у разносчика в красной рубашке и чёрной жилетке с лотка папиросы. — Друг мой, «Роскошь» курят ямщики, а не унтера славного Охтинского полка, — сделал он умозаключение.
Но Дубасов не слушал его, увлёкшись рекламой с рисунком дамского корсета.
Зерендорфа захватила реклама баночек с помадами под надписью «я был лысым». Рядом изображены двое господ, один с зеркальной головой, и он же, но уже обросший бурой щетиной.
Рубанова в самую печень поразила реклама товарищества Пиво–медоваренного завода Ивана Дурдина, где в окружении разнокалиберных бутылок, официант открывал пивную.
«Следует заказать во время антракта».
К их сожалению «коммерческий» занавес поднялся и за ним оказался обыкновенный бархатный.
— Шпачек вышел, — зашептал кто–то за спиной, — сейчас начнётся…
Дирижёр по фамилии Шпачек поднял цилиндр, поприветствовав публику, и уселся за пульт.
— Понял, как надо метрдотеля приветствовать, — пошпынял локтем в бок Дубасова Гришка Зерендорф. — Тогда гречневой кашей с бараниной будешь обеспечен по гроб жизни, — заржал он.
Ответную унтер–офицерскую речь Дубасов произнести не успел, так как респектабельный Шпачек, изящным движением руки, открыл увертюру.
— Канкан шикарный… Как только хористки выстроились дугой, мне больше всех — третья слева понравилась, — высказал своё мнение Зерендорф, когда компания в антракте направилась поднять боевой дух в ресторан.
— Строй не ровный, — выпив, стал критиковать кордебалет Дубасов. — Я бы научил их строю, будь они мои подчинённые, — развеселил друзей и, увидев давешнюю купчиху, вновь стал ей подмигивать, чем привёл в бешенство фабриканта.
После оперетты Вяльцева с Паниной станут выступать, — потряс программкой Рубанов. — Вяльцева просто чудо, наши офицеры говорят. Недаром её называют «несравненная».
Дородная, пожилая Панина молодым людям не понравилась.
— Ну, разлопалась бабка, — без всякого почтения к исполнительнице, громко произнёс Дубасов. — Даже стоять на сцене не может, сидя на стуле поёт.
— Тише, потише ради бога, господа, коли в искусстве не понимаете, — сердито зашептал сосед. — Такого густого контральто и душевности нет ни у одной исполнительницы… Вот «Хризантемы» запоёт, заплачете тогда…
Дубасов не заплакал. Зато тридцатилетняя Анастасия Вяльцева, его, да и всю публику, просто потрясла.
Бледная, в тёмном простом платье, с белым слоником на золотой цепочке вместо бус, скромно вышла на сцену.
Зал в некоторой разочарованности замер. Но когда запела, просто взорвался от аплодисментов, требуя всё новых и новых романсов.
«Ветероче–е–к», — надсаживался дубасовский сосед, со всей силы шлёпая ладонью о ладонь.
«Цыганку-у», — вопил кто–то сзади.
«Тройку-у»…
Певица улыбнулась обаятельной своей, несравненной вяльцевской улыбкой и запела:
Гайда тройка, снег пушистый,
Ночь морозная кругом…
Зал ликовал.
После концерта её долго не отпускали, бесконечно вызывая «на бис».
Наступила полночь. Оркестр гвардейских стрелков давно уже сыграл бравурный марш, который гуляющая толпа называла «вышибательным» и ушёл в казармы.
Большая часть безденежной скромной публики, простоявшая всю оперетту у заборчика открытого театра, посидела в саду на скамеечках, поделилась впечатлениями от оперетты и певиц, и разошлась по домам.
Друзья были в восторге от певицы и, сидя уже не в концертном, а ресторанном зале, без конца вспоминали её и обсуждали репертуар.
Ресторан заполнился народом, который не особо торопился домой.
— С Паниной, конечно, не сравнить, — тоном знатока вещал Зерендорф. — Та в своих песнях, таких как «Нищая», «Пара гнедых», заставляет проливать слёзы над горькой судьбой… Многим это нравится…
— Ага! Особенно тому купчине бородатому с молодой женой, — подхватил тему Дубасов. — Рыдал белугой над беспросветной своей нищей жизнью.
— Дай мысль до конца доведу, — перебил его Зерендорф. — А у Вяльцевой и гусарские кутежи, и русские тройки в морозной ночи, и любо–о–о-вь, — визгливым голосом пропел он.
— Во дал! — поразился Рубанов. — Составь с ней дуэт и спойте: «Юнкера-а, подъё–ё–м», — тоже взял высокую ноту, чем привёл в экстаз Дубасова.
Услышав про «юнкеров» и «любовь», разгорячённый от увиденного, услышанного и особенно водки с гречневой кашей, он пошёл знакомиться с купчихой.
— Унтеру захотелось женского тепла, — сделал вывод Зерендорф и стал ожидать развития событий, совершенно не веря в их положительный исход.
— Только бы флюгер тумпаковский не трогал, — высказал пожелание Рубанов, когда увидел, что купеческий стол опрокинулся, купца мощная рука держит за бороду, превратив её лопату в измызганный веник, а другая длань, видимо для симметрии, ухватила официанта за нос.
Купчиха вопила звонче Паниной и Вяльцевой вместе взятых, а Дубасов, составив с ней дуэт, взял высокую ноту «а–а–а», видно, из последней строки училищного марша: «Рвётся в бой славных павловцев душа–а–а-а».
Мордатый метрдотель кинулся выручать купчину, но чем–то недовольный клиент соседнего столика ошарашил его по башке графином.
Чему–то отстранённо улыбнувшись, дородный бугай беззвучно, без всяких там «а–а–а», рухнул на пол.
Видя явное смертоубийство, купчиху активно поддержали ещё несколько женщин, на высокой ноте визжа всякие гласные буквы русского алфавита. Их кавалеры столь же активно оказали поддержку недовольному клиенту.
Набежавшие выручать метрдотеля официанты, частью были обращены в бегство, частью полегли на поле брани, рядом со своим пузатым шефом.
Началась любимая русская потеха под народным названием «бей, ломай, круши».
Лишь Зерендорф с Рубановым не приняли участия в веселье, стойко оберегая драгоценный цилиндр друга и попутно наблюдая за спектаклем.
Трое пьяных купчиков вымещали свою торговую злость и падение цен на безвинном рояле. Затем подвыпившее общество, радостно ухая, принялось ломать о головы друг друга ресторанные стулья.
Вбежавший на шум Тумпаков, к своему огорчению, случайно нарвался на Дубасова, пафосно исполняющего куплет о славных павловцах, и через минуту вальяжно развалился в компании метрдотеля и официантов.
Воодушевлённая публика принялась уже за битьё посуды, но уразумев её малое, для праздника души, количество, оживлённо переговариваясь, двинулась к буфету, где вскоре оказались переколоты все стаканы, зеркала и носы буфетчика, дворника Степана и мужественного охтинского часового Петьки Ефимова, на своё несчастье крутившегося на поле брани.
Как он получил увольнительную от подпоручика, являлось военной тайной, за утечку коей грозило два наряда не в очередь.
— Так и невроз организма недолго получить, — уронив и наступив на цилиндр, — философски изрёк Рубанов, конкретно не определив, как Зерендорф не ждал, от чего именно придёт болезнь: то ли от битвы, то ли от растоптанного цилиндра.
— Пора забирать главного бойца и ретироваться. На службу завтра идти, — тяпнул рюмочку Зерендорф, догадавшись, что невроз организма может произойти от старшего полковника Ряснянского.
— Завтра, вернее сегодня, воскресенье. Пусть унтер служит, а мы отдыхать станем, — оторвали от буфетной стойки подуставшего уже от веселья товарища и потащили его к выходу.
— Цилиндру тоже каюк, — обернувшись на творческий порыв посетителей, произнёс Аким.
— Увы-ы! Не одному Тумпакову разоренье терпеть, — сделав виноватый вид, тяжко вздохнул Зерендорф.
В октябре, посчитав, что знакомство с полком, ротами и батальонами состоялось, Эльснер назначил Рубанова и Зерендорфа в караул.
— Господа, — важно вышагивал он перед подпоручиками от окна канцелярии к двери, — как вы знаете, все гвардейские пехотные полки Петербургского гарнизона несут караульную службу в Зимнем дворце, а так же в Аничковом.
— Да мы, господин адъютант, ещё грызя науки военного училища два раза в год в Зимнем дежурили.
— Э–э–э! — пригладил пробор Эльснер. Помолчав, продолжил: — И чему вас Кареев учил… Старших перебиваете.
— Пардон! — улыбнулся Зерендорф, то ли вспомнив Кареева, то ли просто от хорошего настроения.
— «Пардон» принимается, — ответно улыбнулся Эльснер и уселся верхом на стул, положив подбородок на его спинку. — Караул в Зимнем, это главный караул. Коли его несёт наш полк, то от нас назначается и дежурный по караулам, и его помощник — рунд, ежели по уставу назвать.
Аким с Зерендорфом согласно покивали головами.
— Вот как составляется полковой приказ, — протянул лист, пестревший офицерскими фамилиями.
«… Наряд в караулы от Лейб—Гвардии Павловского полка, — начал читать Зерендорф, неповторимым своим, визглявым голосом. — Дежурный по караулам 1‑го отделения города Санкт—Петербурга полковник Ряснянский».
