ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Немезида
В 1711 году неподалеку от своей новой столицы царь Петр Алексеевич стал возводить здания, дотоле на Руси невиданные, по образцу Версальских дворцов…
Это было началом Петергофа, быстро развившимся на этом месте, возвышенном над морем и спускавшемся к нему уступами, вследствие чего оказавшемся очень удобным для возведения и устройства фонтанов, которые царь очень любил.
Он вызвал для работ мастеровых из внутренних губерний России, и они с быстротою, которую требовал от них всегда и во всем стремительный царь, выстроили Монплезир и Монбижу[44], а также Нагорный дворец[45]… Петергоф стал уже значительной слободкой, с обширными парками, хотя не вполне еще разработанными, но все же настолько, что по ним охотно совершались прогулки и катания.
Не все еще фонтаны Петергофа были окончены и приведены в порядок, но тем не менее многие уже били в известные часы по известным дням — и приводили в восторг царя, увлекавшегося всяким новшеством и всяким достигнутым им техническим успехом.
Стояло чудное, почти жаркое лето.
Царь и его двор имели уже пребывание в Петергофе, и в нем же, на одной из больших дач, недалеко от морского берега, жила Марья Даниловна Гамильтон.
Она не так давно прибыла в столицу, прожила в ней конец зимы и весну и переехала вслед за двором в Петергоф. Ее всегда тянуло туда, где пребывал двор, и, покончив со своим мрачным и тяжелым прошлым, вырвавшись на своббду, в блеске своей молодости и чарующей красоты, она питала в душе честолюбивые и, может быть, даже ей самой казавшиеся безумными надежды. Но честолюбие и тщеславие были всегда рычагами ее жизни, тем опасным ветром, который гнал ее по волнам жизни и часто приводил к крушениям и авариям. Но она оправлялась быстро, имея счастливую способность еще быстрее забывать промчавшиеся над ней невзгоды и грозы и смело и дерзко плыть дальше, в надежде, что когда-нибудь ветер прибьет утлую ладью ее жизни не к тихой пристани, нет! — а к волшебному царству с дворцами, окруженными великолепными садами и населенными знатными и блестящими людьми.
Теперь ее мечты почти осуществились. Быть может, осталось сделать еще несколько шагов, правда, самых решительных и трудных и она будет считать, что ею достигнуто все, о чем ей грезилось когда-то в скромной таверне и в унылой забытой усадьбе Стрешнева, о которой она не могла вспоминать без содрогания и ужаса.
В Петербурге богатая и красивая женщина с иностранной фамилией сразу приобрела большой успех. Все иностранное, в подражание царю, обожавшему иноземщину, имело тогда успех в новой столице с новыми людьми и новыми нравами. Да и как не могла бы его иметь Марья Даниловна— эта красавица, сразу поведшая широкий и веселый образ жизни и сразу же сумевшая окружить себя самыми выдающимися людьми своего времени?
Так, в числе ее страстных поклонников считались тогда сам светлейший Меншиков и некий молодой офицер, также, как и она, чужеземного происхождения, Людвиг Экгоф, родом швед.
Но Марья Даниловна, ни на шаг не отступая от своей программы, давно уже намеченной ею, играла их любовью, придерживала их на всякий случай, но держала себя неприступно, не отвечая на высказываемые ими чувства.
Она метила выше и смотрела на этих нужных и увлеченных ею людей, как на ступени, ведущие к той высоте, на которой одной она могла себя чувствовать хорошо.
В этот вечер на ее петергофской даче была ассамблея…
Было людно и весело; собралась к ней вся знать, имевшая здесь пребывание, но среди гостей не было ни одной женщины.
Это всегда действовало на Марью Даниловну раздражающим образом, потому что она, несмотря на все свои героические усилия, никак не могла завязать сношений с семейными домами и с женами тех мужчин, которые у ней охотно бывали.
Она была не в духе в этот вечер еще и потому, что ждала Меншикова, который обещал приехать, но до сих пор почему-то медлил.
Было уже достаточно поздно, и хотя она знала, что придворные дела всегда могли задержать светлейшего, тем не менее была очень встревожена и даже внутренне упрекала себя за слишком смелое, резкое, порой дерзкое и неподатливое обращение с знаменитым сановником.
В разговорах с Меншиковым она пропускала мимо ушей все его восторги по отношению к себе, все его уверения в пламенной любви и интересовалась больше всего царем, о котором и расспрашивала его…
Она узнала интересовавшие ее подробности: оказывается, царь давно, еще в Москве, повадился в Немецкую слободу, где очаровался дочерью виноторговца Анной Моне, привыкшей к мужскому обществу…
Слушала она и рассказы о том, какого нрава был царь…
Меншиков рассказывал, что он часто раздражался, и припомнил случай, когда на пиру у Лефорта, не без подначки последнего, начал браниться с Шеиным, потом выбежал вон, чтобы справиться, сколько тот за деньги произвел в офицерские чины… Вернулся царь в ярости, выхватил шпагу, ударил ею по столу: «Вот точно так забью я и сих твоих офицеров!»
Но Алексея Семеновича Шеина, героя азовских походов, царь любил… А потому, хотя и не совсем беспричинно было его обвинение в адрес первого российского генералиссимуса (который в России был также и последним, кого он возвел в боярский чин), вскоре-таки успокоился, отошел сердцем…
Все это с жгучим любопытством выслушивала Марья Даниловна — и точными, верными красками рисовала себе портрет царя. В особенности ее интересовала давняя уже история с Анной Моне — и многое говорило здесь ее воображению…
Она уже отчаялась в прибытии Меншикова и ходила мрачнее тучи, когда вдруг все взволновались: приехал светлейший.
Но время уже было позднее, и догадливые гости стали расходиться…
Меншиков обладал замечательной наружностью.
Он был высокого роста, хорошо сложен, несколько худощав, обладал недурными чертами лица и живыми глазами.
Одевался он великолепно и очень опрятно, что весьма поражало иностранцев, потому что это было редкостью среди русских того времени.
Он был очень ловким и сильным человеком, умевшим тонко обделывать свои дела и делишки; искусно выбирал людей, мыслил ясно, говорил дельно и отчетливо.
Но, несмотря на все эти внутренние и внешние качества, единственно чего он не мог— это пленить Марьи Даниловны.
— Что больно замешкался, князь? — спросила она его.
— Вышел такой случай… — ответил Меншиков. — Не гневись и не кори меня. Я, Марья Даниловна, слуга своему царю и не всегда волен поступать по-своему. Намеднись царь зело опалился на меня и закричал гласом великим: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние! Чем ты был прежде? Вон!»— и вытолкал меня из покоя.
— Ну, и что же ты сделал?
— Я обратился к царице… — ответил Меншиков. — Она одна в состоянии в такие минуты развеселить царя. А сам я добыл кузов с пирогами и явился с ним нынче к самому…
Марья Даниловна рассмеялась.
— Вот, вот, — продолжал Меншиков, — засмеялся и царь, когда увидал меня и сказал: «Слушай, Александр! Перестань бездельничать или хуже будешь пирожника». Гнев его прошел совершенно, но я пошел за царицею и кричал: «Пироги подовые!»— А царь вслед мне смеялся и говорил: «Помни, Александр!»— Помню, ваше величество, и не забуду. «Пироги подовые, пироги подовые!..»
— Нужно хорошо знать царя, чтобы ведать, какое обращение вести с ним… — задумчиво проговорила Марья Даниловна.
— Так вот, красавица моя, и не мог я прибыть к тебе в нужное время, доколе не освободился от своего кузова. Ну, а ты, скажешь ли ты что-нибудь доброе? Когда же разрешишь меня, красавица? Будешь ты любить меня? Позволишь ли любить себя?
— Нет, князь… — твердо проговорила она.
Меншиков удивился.
— Отчего? — спросил он.
— Ты мне не нравишься, — просто ответила Марья Даниловна.
— Чем же?
— Глаза твои не такие, как мне нужно, и нос не такой, и кошель у тебя туго завязан.
— Я развяжу его для тебя, — ответил Меншиков, отличавшийся скупостью.
Марья Даниловна недоверчиво улыбнулась и возразила:
— Но глаза-то ты не переменишь! Другого носа себе не приставишь? Нет, нет… Я не люблю тебя. Да и что ты сделал такого, чтобы я могла полюбить тебя? Сколько времени прошу ко двору меня представить, а ты что?.. Вряд ли и думаешь об этом!
— Надобно ждать случая. Дело нелегкое и так оно просто не делается, — ответил Меншиков, насупившись и злобно блеснув на нее глазами, так как его всегда очень обижали эти разговоры Марьи Даниловны о его наружности.
Он помолчал немного и потом, как бы нехотя, заговорил:
— Я несколько раз пытался. Но тщетно. Царица уклоняется.
— Царица! — вскрикнула Марья Даниловна. — Много слышала я о царице, но толку добиться не могла. Расскажи, князь, правду — кто она, как попала к тебе, как сделалась царицей?
