Старый Кришьян влез на телегу и собрался сесть впереди. Но и это оказалось неправильным.
— Радом, рядом! Он теперь не барон, был да весь вышел!
Тронулись в обратный путь. Офицер впереди всех, по обе стороны телеги солдаты, толмач с остальными чуть позади. Холодкевич поглядел вслед, пока они не исчезли в лесу, потом подъехал к толпе. Приветливый, но в то же время твердый и непреклонный — недаром же он помещик, облеченный доверием шведов.
— Ну, слыхали? Мне поручили управлять вашим имением, и я буду это делать по совести. И по введенному в казенных имениях порядку — барщина, оброк — все как положено. Постройку замка мы приостановим на время либо насовсем — как власти порешат. Сенокос вы проспали — только на подстилку скоту вы накосите, а не на корм. Но тут уж ничего не поделаешь. Теперь вы пойдете по домам и сейчас же возьметесь за косы. А после сенокоса — глядите у меня, чтобы рожь не осыпалась, для себя ведь хлеб сеяли, а не для свиней и воронья. После обеда я опять приеду. Вот только мне надо бы кого-нибудь…
Откуда-то со стороны каретника вылез писарь с непокрытой головой, с рыжими клочьями волос возле ушей. Холодкевич отмахнулся от него.
— Ты мне не надобен, ты слишком учен. Убирайся подобру-поздорову следом за Холгреном.
Отдельной кучкой топтались оба мастера и четыре вконец перепившихся каменщика, вид у всех — будто целый овин обмолотили.
— С вами я позже рассчитаюсь, пока ложитесь да проспитесь, я разговариваю с людьми, а не со скотами. Нет ли здесь у вас такого, кто умел бы писать?
Ключник подтолкнул своего Марча.
— Он, барин, немножко умеет.
— Хорошо, много ему и не требуется, счета я сам буду вести.
Толпа оживленно зашевелилась, зашепталась, все теснились поближе. Холодкевич взглянул на стайку женщин, которая держалась позади. Женщины перевязали платочки, девки расправляли промокшие измятые юбки, кидая на него такие же взгляды, как недавно на драгуна. Прищуренными глазками он поглядел на них и погрозил кнутом.
— Вы глядите у меня, козы этакие!
Те сверкнули белыми зубами. Холодкевич довольно крякнул и повернул коня. Поехал медленно, на ходу оглядывая свое новое имение и окрестности, прислушался к тому, как люди, расходясь, громко переговариваются, и чему-то утвердительно кивнул головой.
И в ельнике, оглядывая строевой лес и редкие большие клены, кивнул так же еще раз. Лошадь шла неторопливым шагом, да и всадник никуда не спешил, ему кое-что надо было основательно продумать. Когда впереди уже забелела опушка, неизвестно откуда внезапно вынырнул Холгрен. Улыбка на лице Холодкевича сразу же потухла, он стал холодным и сдержанным.
— Н-ну-с, что вам угодно?
Эстонец страшно напоминал побитого пса, который пытается подластиться.
— Видел, как увезли самого барчонка? У меня сразу же были подозрения, что у него что-то нечисто. Верно, уж не владеть ему больше Танненгофом.
— Нет, имением управлять буду я.
Эстонец сразу же расцвел, словно обласканный. Но Холодкевич смотрел поверх головы своего коня, туда, где невдалеке виднелась опушка.
— Всех старых прислужников я отрешил от должности, у меня свои люди будут, иначе здесь порядка не добьешься.
Холгрен снова помрачнел.
— Я думал… тогда хоть у тебя в Лауберне, покамест осмотрюсь…
— Смотреть вам надобно только в сторону Эстляндии, только туда. И лучше лесом, на опушку выходить не советую. Казенные крестьяне не очень-то любят управляющих прежнего барона.
Лошадь понеслась ровной рысью. Холгрен хотел кинуться следом, но удержался, прошипел что-то сквозь зубы и потряс кулаком. Постоял понурив голову, посмотрел в сторону Танненгофа, огляделся кругом, затем медленно пошел прямо на север.
Выйдя к опушке, за которой начинались луга, с минуту прислушивался. Где-то за кустами со стороны Бриедисов звучал громкий говор, видно, свадебные гости запрягали лошадей. Эстонец и им погрозил кулаком.
— Сволочь этакая! Еще спущу я с вас шкуру!
Шмыгнул через изъезженную дорогу к кирпичному заводу и свернул в кусты лозняка. Начались большие топи, налитые водой ямины. Трава и молодая поросль вся в росе. Ноги промокли, ветви хлестали по лицу — чистое мученье. Эстонец стиснул зубы и тяжело засопел.
Раздался приглушенный свист. Эстонец, вздрогнув, оглянулся. Ничего вроде не видно, наверно, иволга на вершине дерева. Проклятая! Опять будет дождь. И без того бредешь, как по тесту, а дорога до эстляндского края не ближняя.
В двадцати шагах позади него из кустов вылез пригнувшийся человек со страшно взлохмаченными волосами. Выпрямившись, он махнул рукой. Слева показался великан с толстой дубинкой в руках, справа — двое в сапогах. Хрустнул сучок. «Видать, козуля бредет», — подумал эстонец и все же прибавил шагу, чтобы скорее забраться в чащу. Но те двигались еще быстрее, обкладывая его полукругом. Лохматый был уже в каких-нибудь десяти шагах.
Кришьян жался к самому краю телеги, но все равно Курту было неудобно лежать на соломе. Руки связаны за спиной, голова заваливается, в лицо лезут мухи, и никак их не отгонишь. Попытавшись хоть как-нибудь пристроиться, он наконец перевалился на бок, стало хоть чуточку полегче, но сзади сразу же прозвучал гневный окрик солдата:
— Чего крутишься, чертов немец! Ты мне брось выдумывать разные штучки!
Курт и не собирался ничего выдумывать. Дворянская гордость, злость и упрямство — все слетело с него и развеялось. Сознание полного бессилия парализовало мысли, тяжелое отупение и безразличие сковало члены, даже дышать он пытался потише. Старый Кришьян время от времени вздыхал, но и это теперь было безразлично.
Половина лужка уже скошена, на косогоре у обочины дороги сидели старик и долговязый парень, рядом лежали их кафтаны. Увидев всадников, косцы вскочили и сорвали шапки, у парня белые вихры встали дыбом. В конце луга пастушка как очумелая принялась загонять скот подальше в кусты. «Счастливые, — подумал Курт, — даже одежду они могут снять и мух с лица отгонять».
Где было посуше и поровнее — переходили на рысь. Телегу трясло ужасно, передняя пересохшая ступица с левой стороны временами скрипела. Руки пленника онемели; это, пожалуй, и неплохо — не чувствовал больше, как врезаются веревки. Лишь в боку под ребром кололо, будто тупым шилом, глубоко и болезненно. Сама боль была не так уж страшна, но она отгоняла отупение, не позволяла полностью забыться. И спину саднило все сильнее. Курт вгляделся в возницу — тот сидел почти верхом на грядке телеги, свесив ногу через край. Верно, ему тоже неудобно сидеть, но он ведь мужик, ему не привыкать. Вот он скосил на Курта скорбные глаза и снова вздохнул.
Курту внезапно захотелось услышать собственный и еще чей-нибудь человеческий голос, чтобы в ушах не звенели больше эти дикие окрики и ругательства. Если взглянуть исподлобья назад, то видна только злая лошадиная морда с прижатыми ушами и закушенными удилами, сам всадник не виден. Курт спросил шепотом:
— Слушай, Кришьян, как же так? Неужели от кнута всегда так болит?
Кришьян поглядел с еще большей скорбью, и покачал головой.
— И вы еще спрашиваете, господин барон!
А! Хоть один по крайней мере не забыл старого обращения! И этот невзрачный старик с запущенной бородой и слезящимися глазами сразу стал ему особенно дорог.
— Нет, ты говори смело. Мне первый раз в жизни довелось, и я не знаю еще.
— Чего там, господин барон, вы же в камзоле были.
Курт попытался представить, как будет больно, если ударить по голой спине, но так и не смог. Ведь то мужицкие спины, они привычные, разве можно сравнивать?
Но тут зашептал Кришьян:
— А за что они вас этак, господин барон? Вы же ничего дурного не делали?
— Но я хотел сделать, старина, — вот за это.
Кришьян перепугался.
— Неужто правда? А что же вы, господин барон, хотели сделать?
У Курта зубы сжались, глаза злобно вспыхнули от ненависти и гнева.
— Головы посрубать я им хотел! А кто в живых останется, тех в море поскидывать. Чтобы ни один не добрался до того берега, чтобы рыбы по осени обгладывали их кости. Вот что я хотел!
Кришьян перепугался еще больше.
— Ой, господин барон, зачем же так? Шведы — они неплохие.
— Грабители они, и, как с грабителями, с ними надо расправляться. Скажи сам, чего им на нашей земле надобно? Разве мы их звали?
— Это оно конечно, да ведь и остальных мы тоже не звали. Говорят, что попервоначалу мы тут одни были. Потом вы пришли. Разве вас мы звали? Потом пришли поляки, потом шведы, опять поляки и наново шведы. Уж на такой злосчастной земле мы живем. Ежели не будет шведов, опять будут поляки, а ежели не поляки, то еще кто-нибудь. Без господ не останемся.
— Меня бы послушали — сами могли быть господами на своей земле. Да ведь не послушали. Не взялись за колья и не перебили эту свору. Ты же сам видел — не сделали они этого.
