— А! Ждали! Понимают, что они еще будут нужны мне! Вот видите, пан Крашевский, я все-таки знаю их лучше, чем вы и барон Геттлинг!
Он бросился к двери и потом вниз по лестнице, не глядя на Яна-поляка, который, бормоча что-то, тащился следом. Пересекая двор, он овладел собою, решительным шагом подошел к уже поставленной на ножки скамье и влез на нее. Сейчас он чувствовал себя точь-в-точь как в Виттенберге — он стоит на кафедре, а перед ним в первых рядах седые доктора и профессора, дальше ряды бакалавров, студентов и бюргеров, жадно следящих за каждым уязвимым местом в речи, готовых оппонировать по каждому неверно сказанному слову и неряшливо сформулированной мысли! Это напрягало нервы и возбуждало мозг!
Спящих во дворе уже не было. Из раскрытых дверей, с сеновала, с опушки люди спешили поближе. Он глядел в эти усталые лица, на которых лежала печать растерянности и сомнения. Тем лучше! Чем глубже они чувствуют, что погружены в пучину бедствий, тем живее воспрянет надежда и упование на новую жизнь.
И вот он заговорил, все еще подавляя волнение и сдерживаясь, чтобы не забежать вперед.
— Люди добрые, я радуюсь тому, что вы всю ночи ожидали своего господина, думая, должен же он что-нибудь привезти с собой из Германии. И не ошиблись: я привез нечто гораздо большее, нежели вы могли надеяться.
Нет, все же это не то, что в Виттенберге! Там он говорил на звучном латинском языке, так отшлифованном и утонченном за многие столетия, что в каждом предложении мельчайший оттенок мысли отражался, как в драгоценном камне солнечный луч. Ему казалось, что он владеет языком латышских крестьян, но сейчас он понял, что схватил лишь скорлупу, лишь внешнее, видимое и осязаемое. То, что бурлило в крови, то, что так ярко вырисовывалось перед глазами, он не мог облечь в убеждающие слова. Может, таких слов совсем не было, так же как не было еще такой мысли, чтобы облечь ее в эти слова. И поэтому он больше следил за собственной мыслью, не в состоянии судить, поспевает ли за нею его речь.
— Немецкие кнуты-де я вам везу, — так лгал этот проклятый эстонец, который может теперь обманывать своих соотечественников, если только волки в лифляндских лесах позволят ему добраться в такую даль. Никаких кнутов, ни палок, ни пареных розог в Танненгофе больше не будут применять, покамест господином здесь буду я. Это первое, мне кажется, для вас — наиважнейшее, посему я с этого и начал. Я знаю, какие обиды вы терпели не только за эти последние десять лет, но и во времена моего отца и деда, издавна, столетиями. Все ваши сказки и песни об этом говорят, вы их знаете лучше, чем я. Мои славные предки сумели завоевать эту землю, но их потомки не сумели управлять ею, завоевать и ваши сердца так, чтобы недобрым воспоминаниям в них не было больше места. Жестокость и кнуты у них были, но не было добрых деяний. Перечеркнем старые счета, их уже оплатило само время, отринем прочь все злое, потому что оно лишь вредит согласию и делает нас самих злыми. Я нахожу свой замок разгромленным, дом своего управляющего сожженным, но говорю вам всем: я не хочу ни мстить, ни судить. Это творили не вы, а ваша вековая ненависть, которая отныне должна исчезнуть! Вот что я привез вам в первую очередь, по крайней мере таково мое твердое намерение. Вы замучены и разорены — по нашей и лично по моей вине. Впредь этого не будет. Я знаю ваши самые сокровенные помыслы: «Хоть бы нам попасть, под казну, под шведами так хорошо живется!» Но я вам говорю: в Танненгофе будет еще лучше! У вас будут такие же самые ваккенбухи: барщина и подати будут строго и на все времена определены, с вас не будут требовать больше, чем вы можете дать, и ни один управляющий ничего не сможет изменить. У вас будет избранный вами крестьянский суд, без его решения ни староста, ни приказчик не посмеют к вам пальцем прикоснуться; Школа у вас будет, церковь мы построим сами, устроим богадельню лучше, чем в Лауберне. Ни одного увечного и немощного больше не будут заедать вши, и ему не надо будет с сумой за плечами таскаться по дворам и в конце концов подыхать на обочине дороги…
Курт перевел дух и поглядел на толпу. Трепетная дымка после ночного дождя витала во дворе имения, сквозь нее лица людей выглядели еще более взволнованными, глаза от удивления и страха тупо вращались. Следов восторга и счастья в этакое пасмурное утро невозможно было разглядеть.
Лучше уж по-прежнему смотреть поверх людских голов.
— Жили мы вместе и вместе нам оставаться, — так судили бог и промысел. Все мы сыны этой земли: вы, крестьяне, и мы, дворяне. Все остальные — только пришельцы, бродяги, коих не беспокоит преуспеяние нашей земли. Вы ждете спасения от шведов, потому что они прижимают помещиков, в которых вы видите своих врагов. Слепцы, слепцы! У нас они отнимают имения, но разве вас после этого отпускают на волю? В свое время Карл Одиннадцатый предложил лифляндским помещикам освободить крестьян, но теперь, когда они думают, что уселись здесь на вечные времена, они об этом и не помышляют. С чего бы и помышлять? Разве в казенных имениях не нужны рабы и даровые работники? Глупцы вы, а они делают вас глупцами вдвойне. Что мы у вас берем, то остается в нашей собственной стране, а куда уходит то, что вы платите шведам? Оно плывет в карманы их торговцев, у них мошна разве что не лопается, а немцам, голландцам и датчанам приходится бежать из Риги. Морем все добро уходит в Швецию, чтобы их король мог собирать войско, корабли строить и отправляться в новые грабительские походы.
Ему показалось, что толпа как-то подалась назад. Но, очевидно, это та самая дымка, которую солнце отгоняло все дальше в закоулок между конюшнями и каретником. Откуда-то вынырнула голова, похожая на голову Яна-поляка, вскинулись его костлявые, как у пугала, руки. Курт услышал странный приглушенный шепот:
— Молчи, несчастный! Придержи язык!
Ему придержать язык, когда он еще только начал говорить о том, что все время было на уме, о том, что является самым главным и важным! Он откинул голову и протянул руку.
— Разбойники — эти шведы, говорю я вам, и вожак этой разбойничьей шайки — их король. Вы еще увидите и такие кнуты, которые я будто бы привез в своих мешках. Уже и теперь в Риге вешают крестьян, как старых собак. Но я не хочу обманывать вас, мне нужно ваше полное доверие. Поэтому я не говорю, что мы восстаем лишь потому, чтобы вас защитить. Свои имения, свои наследственные, еще Сигизмундом Августом скрепленные права мы прежде всего хотим отстоять, а вместе с этим и вас тоже. У нас одно отечество — совместно двинемся на борьбу за него. Идите теперь по домам и ждите, когда дворяне позовут. Как только я позову, будьте готовы и выходите…
Что-то ткнулось ему в спину. Курт обернулся. Лошадиная морда со злобно прижатыми ушами и закушенными, покрытыми пеной удилами. Над нею возвышался всадник с закрученными усами и острой бородкой, с обнаженным палашом в руке. За ним остальные — со вскинутыми мушкетами и седой офицер, который, вытянув руку, что-то кричал на чужом языке.
Скамья покачнулась. Курт соскользнул на землю. Но молниеносно сообразил, что еще одно мгновение принадлежит ему. Обернувшись, выкрикнул так, что у самого зазвенело в ушах:
— Люди! Хватайте колья! Бейте этих псов!
Но заметил лишь, что люди рассыпаются, как цыплячий выводок, когда на него нападает коршун. Женщины вопили, мужчины, убегая, выли от страха. Каждый норовил спрятаться в какой-нибудь угол. Тут у Курта опустились руки, он съежился, стал тщедушным и жалким. Второй его возглас был уже не криком, а скорее хриплым стоном:
— Проклятый народ!.. Барон Геттлинг, ты все же был прав…
Два сильных человека ухватили его, зажав в железные тиски. Поволокли на середину двора, поставили на ноги, сами с палашами в руках отступили на шаг.
Офицер сказал толмачу:
— Спроси у него, он один здесь в замке или еще кто-нибудь есть?
Толмач вытянулся на голову выше своего начальника.
— Офицер велел спросить, один ли ты здесь, не хоронится ли в замке еще какая-нибудь немецкая собака вроде тебя?
Курт еле стоял на ногах, но глаза у него загорелись, он отрезал, не разжимая зубов:
— Передай ему, пусть спрашивает у меня, как у дворянина, тогда я стану отвечать.
— Что он там болтает?
— Он говорит, что он немец и дворянин и не хочет отвечать.
У офицера лицо под седой бородой мгновенно налилось кровью.
— А ну, разок!..
Хлыст мелькнул в воздухе. Спина у Курта прогнулась, словно это была не плеть из оленьей кожи, а раскаленное добела железо. «Значит, вот оно как, когда хлещут кнутом…» — мелькнуло где-то в сознании. Он смог только прошептать:
— Никого больше… Я один…
В замке обыскали все помещения, вынесли ларец с документами и бумаги из ящиков стола. Обшарили подвалы, выгнали на двор служанок из кухни. Видя, что их не трогают, люди снова начали понемногу собираться на дворе. Офицер сидел на лошади грозный, но успокоившийся. Зато толмач таращил злые глаза, без нужды подкидывая в руке хлыст. Спросил уже сам от себя:
