— Как же я тут одна останусь? — сказала мама.
Отца передернуло.
— Ты при муже, — строго сказала Марфа Васильевна. — И что это ты все «я» да «я»? А об ем, — она кивнула в мою сторону, — ты подумала? А что война идет, ты подумала? Я свою стару посудину и то отпускаю, вижу, как он тут мается…
— Ах, не знаю я, ничего не знаю… — отчаянно сказала мама и отошла к окну.
Наступило молчание. Потом вдруг мама робко сказала:
— Может… может, пусть едет, а, Костя?
Отец удивленно взглянул на нее.
— Вот как? — спросил он, а потом жестко добавил: — Ну, что ж, если и мать… И если вы, капитан, берете на себя ответственность… — Он оборвал фразу и вышел из дому, крепко притворив за собой дверь.
— Ответственность, ответственность, — раздраженно сказал Громов, — я ответственности не боюсь. — Он посмотрел на меня. — Только бог-то бог, а и сам не будь плох. Ежели медицина… — Он тоже оборвал себя и, сердито фыркая, ушел.
…Черт бы побрал эту медицину! Все как в воду глядели. Конечно, меня не пропустили: даже и смотреть не стали, как только узнали, что я недавно из Ленинграда. И сколько я там на комиссии ни клянчил, меня и слушать не стали — выпроводили. Хорошо еще, что в поликлинике были только чужие ребята: хоть не так стыдно.
Видеть мне никого не хотелось, и я долго шлялся по улицам, злясь на себя и на всех. Остановился я только у Дома Советов на проспекте Виноградова. Там есть памятник, который называется Обелиск Севера. Хороший памятник. На возвышении, опершись спиной на обелиск, стоит широкоплечий бородатый красивый мужик в свитере, в высоких меховых сапогах — унтах — и в шапке с длинными до пояса ушами. А за ним олень с огромными рогами, и мужчина этот положил оленю руку на загривок, как хозяин. Отличный мужик, настоящий покоритель Севера…
Почему они меня даже не осмотрели? Что я, хуже или слабее Морошки, что ли?
Ладно! Ирка, помню, мне говорила, что у меня маловато воли, а вместо воли — настырность, которая часто к добру не приводит. Приводит или не приводит — начихать. Куда надо приведет. Считай, Соколов, полдела сделано: худо-бедно, а родители согласились. А медицина… Ну, что ж, медицина? И я пошел искать Антона. Пришла мне в голову одна идейка — проще пареной репы…
Антона я нашел, но до этого на Поморской вдруг увидел одного из тех парней, которые отобрали у меня хлеб. Как его… Баланда, что ли, губошлеп этот. Он шагал неторопливо, вразвалочку и не оборачивался. Ему явно нечего было делать, и он то останавливался у пустых витрин магазинов, то нагибался и поднимал с тротуара недокуренную кем-то папиросу, доставал жестяную коробочку и, растирая папиросу пальцами, высыпал туда табак. А иногда он лениво гнал перед собой пустую консервную банку из-под тушенки. Веселился, как мог. И я начал красться за ним.
У самого спуска к плашкоутному мосту через речку Кузнечиху Баланда остановил английского, а может, американского — тогда я их еще не очень разбирал — матроса. У морячка был лихой вид, и на плече у него висел похожий на ведро серый брезентовый мешок. Я спрятался за угол и оттуда изредка высовывал голову. Не знаю, что бы я стал делать, но Баланду мне упустить не хотелось. А он, отчаянно жестикулируя, пытался о чем-то договориться с матросом. Тот широко улыбался и непонимающе разводил руками. Потом, словно о чем-то догадавшись, полез в карман и, достав пачку сигарет, протянул ее Баланде. Тот заулыбался и похлопал высоченную верзилу по плечу. Моряк еще раз осклабился, козырнул и, посвистывая, направился в мою сторону. Я вышел из своего укрытия и пошел к Баланде. И тут я заметил, что перед ним — откуда он только появился? — стоит Антон и что-то сердито говорит. Я подошел к ним.
— Ну, вот и нашли твоего «дружка», — сказал Антон, усмехаясь. — Этот?
— Этот, — сказал я.
И только тогда Баланда посмотрел на меня, и мне показалось, что он испугался: Антон был выше его на полголовы, да еще и я тут. Впрочем, тут же нахальная улыбочка растянула его толстые губы.
— Этот дружок? — спросил он. — Да я его впервой вижу.
— Врет он, — сказал я.
— Знаю, — сказал Антон и помахал пальцем перед носом Баланды. Смотри, если еще раз о таком узнаю… И вот что, гони-ка сюда сигареты.
Он быстро вырвал из рук Баланды пачку, на которой были изображены пирамиды и верблюд.
— Двое на одного, да? — злобно заныл Баланда. — Ладно, длинный, попомнишь…
И, не оглядываясь, он пошел к мосту.
— Зачем ты у него сигареты взял? — спросил я, потому что это мне не очень понравилось.
Антон посмотрел вдоль улицы — там еще маячила высокая фигура матроса.
— Айда! Еще догоним, — сказал Антон и быстро зашагал.
Моряка мы догнали, когда он уже сворачивал к набережной. Антон придержал его за локоть и молча протянул ему пачку сигарет. Моряк удивленно посмотрел на него, улыбнулся и отрицательно замотал головой.
— Ноу, ноу, — сказал он. — Ит'с май презент. — И он ладонью отодвинул Антонову руку.
Антон настойчиво совал ему пачку, а тот так же настойчиво двигал ее обратно.
— Он говорит, что это подарок, — объяснил я. Как-никак, в школе, в Ленинграде, учил английский.
— Скажи ему, что мы не курим, — мрачно сказал Антон, — и в подарках не нуждаемся.
— Уи… дон'т… смок, — с затруднением выговорил я — дальше этого мои познания в английском уже не шли.
Тогда моряк быстро сказал:
— О'кей, фор йор фазер… твой папа. — Он достал из кармана вторую пачку и протянул мне: — Энд фор… твой папа.
Антон взял обе пачки и быстро сунул их в мешок моряка.
Матрос пожал плечами, лицо его стало серьезным.
— Союз-ник, — сказал он, слегка ударив себя кулаком в грудь. — Уи ар фрейндз… друг. — Он снял мешок с плеча, порылся в нем и достал оттуда большой складной матросский нож и протянул его Антону. — На… памьять… — сказал он и опять улыбнулся.
Антон взял нож, повертел его в руках, рассматривая, потом вздохнул, порылся в карманах и достал свой знаменитый из шести предметов перочинный нож и протянул его моряку. Ножу этому завидовали все мальчишки класса.
Моряк восторженно поцокал языком.
— О-о! — сказал он. — Ит'с вери гуд найф. Карош! — И он протянул нам свою огромную лапищу.
Мы разошлись.
— Союзнички, — проворчал Антон.
— Чего ты на него уж так? — спросил я. — Хороший же парень.
— Все они хорошие, — ворчливо сказал Антон, — а второй фронт открыть не могут…
— А он-то тут при чем? — сказал я. — Ты об этом Черчиллю скажи.
Антон фыркнул.
— И сказал бы!
— Ты ему телеграмму дай. Он за тобой линкор пришлет с боевым охранением. Так, мол, и так, господин Антон, хочу с вами побеседовать насчет второго фронта…
Антон не выдержал, засмеялся.
— Да нет, он, может, и ничего парень, матросик этот. Только, если честно сказать, мы тут всякого навидались. Разные они. Этот ничего, а другие… — Он зло сплюнул и замолчал.
Некоторое время мы шли, думая каждый о своем, а потом он спросил:
— Ну, как у тебя? Был на медкомиссии?
— Выручай, Антон, — сказал я.
Он посмотрел вопросительно.
— Не пропустила меня комиссия! Да они меня даже и не смотрели…
— Думаешь, если бы посмотрели, так пропустили бы? — спросил Антон.
На этот вопрос мне отвечать не хотелось.
— Они меня наверняка не запомнили, — сказал я, — сколько перед ними ребят-то прошло. Так вот я и подумал… Что, если не я пойду, а кто поздоровее.
— Чего-то я не пойму, — сказал Антон, — под твоей фамилией, что ли?
— Ну да!
Антон внимательно и серьезно посмотрел на меня.
— Так ты что… обмануть хочешь?
— Ну, как ты не понимаешь, — нетерпеливо сказал я, — какой же это обман! У нас из блокадного Ленинграда ребят на фронт брали, и я ведь не спрятаться хочу. Я со всеми хочу! Надо мне, понимаешь, надо!
— «Надо», — проворчал Антон, — понимаю, что надо. Только помню я, как ты тогда на песке валялся, — это раз. А два — не пойдет это, потому обман, — повторил он упрямо.
Обида и злость подступила у меня к самому горлу.
— Я думал, ты — товарищ, а ты…
И я повернулся, чтобы уйти.
— А как хочешь, так и думай, — сказал Антон мне вслед. — Мой совет с Громовым потолкуй.
В самом мрачном настроении я пришел домой.
Афанасий Григорьевич, как обычно, сидел на бревнышках. Я подсел к нему. Пожалуй, прав Антон: уж если кто и сможет помочь, так это Громов. Я долго не решался начать и молчал. Он раза два глянул на меня из-под лохматых бровей и сказал:
— Ну, давай выкладывай: чего стряслось? Вижу ведь — ерзаешь, как на угольях.
Я рассказал ему про медицинскую комиссию, рассказал с обидой и даже злостью.
— Значит, и смотреть не захотели? — переспросил он. — Ну, а чем я-то тут полезен буду?
— Вас уважают, — сказал я.
— Меня-то уважают, а вот тебя уважат ли?
