— В како-тако еще море? — не на шутку рассердилась Марфа Васильевна. — Да кто тебя пустит-то?
— Ну, кыш! — прикрикнул Афанасий Григорьевич. — Не то что пустят, а просили, даже уговаривали. Кое-кто, правда, возражал — дескать, здоровьишко не то, стар да болен, — а я как гр-р-рохнул кулаком по столу, чуть столешницу не проломил. Ну и все. Начальником экспедиции пойду. С такими вот, — он кивнул в мою сторону, — с салажатами.
И он долго и подробно, с удовольствием рассказывал Марфе Васильевне и маме о том, что это за экспедиция. Хозяйка наша слушала молча, сурово поджав губы, мама тоже молчала и только тревожно посматривала на меня.
Потом с беспокойством спросила:
— Как же их посылают, таких… ребятишек? Это ведь опасно.
— Насчет опасности ничего не скажу, — ответил Громов. — А насчет того, что молоды они, так ведь сейчас совсем салаги еще не такие дела делают. Да и какие они ребятишки — парни уже.
Я слушал этот разговор в оба уха, и, когда Громов ушел к себе, я постучал к нему в комнату.
— А можно мне с вами? — спросил я, остановившись в дверях, но тихо, чтобы мама не слышала.
— А почему не можно? — спросил Громов. — Он посмотрел на меня, нахмурился и отрывисто бросил: — С родителями потолкуй, у нас на этот счет строго.
А потом было то собрание в кинотеатре, и мне во что бы то ни стало захотелось попасть в экспедицию. Маму было жалко, а отца я, честно говоря, побаивался. Он и всегда-то был суров, а здесь, в Архангельске, совсем замкнулся. Да мы его почти и не видели, пропадал на работе. Иногда уезжал и не появлялся по нескольку дней. А когда приезжал, то был всегда очень усталым и еще мрачнее прежнего. Как будто его все время что-то грызло. Только иногда он слегка хлопал меня по плечу и говорил:
— Держись. Сам видишь, как я занят. Будь матери опорой.
Я говорил «да», и на этом наши разговоры кончались. Даже с мамой и то он говорил очень редко и мало. «Война, работа, он ведь ответственный…» думал я, защищая себя от плохих мыслей. Они были, эти мысли. Например, мне иногда нехорошо думалось: вот он молодой еще, совсем здоровый, и дома. Ну, не совсем дома, не в Ленинграде, но ведь с нами, не на фронте, не там, откуда появляются такие, как отец Антона. Ну, конечно, трудится, наверно, очень нужные дела делает, но все это не то. Я понимал, что думаю о нем несправедливо, но думал так.
И все же никуда не денешься — лучше поговорить вначале с ним, чем с мамой. Время уже не терпело: в школе вовсю составляли списки.
Сегодня отец должен был прийти пораньше — так он сказал утром. Я сидел в палисаднике на бревнах, поджидая его. У моих ног яростно выкусывал блох Шняка.
Захлопнув за собой калитку, отец козырнул мне мимоходом и ступил на крыльцо.
— Папа, — тихо позвал я.
— Что? — спокойно спросил он.
— Мне с тобой надо поговорить, — сказал я тоже как можно спокойнее, хотя внутри у меня все дрожало.
— Сию минуту?
— Да, сейчас.
Он, кажется, немного удивился, но сошел с крыльца и остановился надо мной.
— Я слушаю, — сказал он.
— Мама тебе кто? — спросил я, уставясь в землю.
— Жена, — сказал он так, что мне сразу стало холодно.
— А я тебе кто? — уже крикнул я так отчаянно, что Шняка вскочил и залаял.
Ну, читал я в книгах: «Его лицо окаменело». Читал, а тут увидел: его лицо окаменело.
— Сын, — сказал он медленно. — Это все, что ты хотел меня спросить?
Я смотрел в землю, видел ту же траву, которую видел и позавчера и вчера, видел черные и белые пятна Шняки, видел даже цветы, но я ничего не видел. Я чувствовал, что словно скала надо мной нависла — вот она стоит и сейчас обрушится на меня…
Шняка лаял остервенело и не то чтобы на отца, а в сторону, но коричневый собачий глаз косился именно на него. Отец, поморщившись, отодвинул пса ногой и сказал:
— Ну, что ж, поговорим. — И присел рядом со мной на бревно. Начинай.
А я и не знал, с чего начинать. Я был уверен, что без его разрешения мама не отпустит меня на Новую Землю. Но я знал и другое: если он разрешит, мама никогда не простит ему этого. И тут вдруг я понял, что перекладываю решение на их плечи. Мама — это мама. С нее хватит и Катюшки и бабушки, а тут еще я. А отец — это отец. Я неожиданно вспомнил, как однажды еще совсем маленьким я плакал, пожалев галчонка, которого на даче соседские ребята повесили на суку белой березы, и как отец тогда сказал маме, утиравшей мне слезы:
— Не расти из него хлюпика. Он должен стать мужчиной.
— Но это же ужасно! — сказала мама.
— Ужасно, — сказал отец. — Но лучше было бы, если бы он не распускал нюни, а полез бы в драку за эту несчастную птицу.
…Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.
— Говори, — сказал отец.
И, ринувшись, как с кручи, я сказал:
— Я еду на Новую Землю.
— Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? — спросил он насмешливо.
Я кивнул.
— А почему тебе хочется ехать? — как-то подчеркнуто спросил он.
— Ну-у… ребята наши едут и… вообще… Новая Земля.
— «Ребята едут». «Новая Земля». — Он встал и сказал твердо: — Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?
— Только об этом, — сказал я.
— Я не разрешаю, — повторил отец и ушел в дом.
А время шло. Уже работали медицинская и отборочная комиссии. Уже Антон, Арся, Саня Пустошный, даже Витька Морошкин и еще некоторые ребята из нашего класса были зачислены и готовились досрочно сдать школьные экзамены. А я все чего-то ждал и на что-то надеялся.
— Ну, моряк с печки бряк, готов сундучок? — спросил как-то вечером Громов, придя с «Зубатки».
— Какой сундучок?
— Матросский. Ну, чего нахмурился? Печаль-тоска в глазах?
— Отец не отпускает, — сказал я.
Громов взял меня за плечо, повернул к себе и спросил серьезно:
— А здорово хочется?
— Да.
Капитан с сомнением осмотрел меня с ног до головы.
— Хм-м, хочется, говоришь… Слабоват ты еще. Не выдюжишь, пожалуй.
— Выдюжу! — крикнул я. — В Ленинграде выдюживал. Вы только поговорите с родителями.
— Ладно, попробуем. Но смотри, родителей, может, и уговорим, а вот медицина… Дуй в кильватере. — И он крупно зашагал в дом, а я поплелся за ним.
Еще с порога он сказал маме:
— Ну, Юрьевна, своего собирайте. Со мной поедет.
Мама побледнела и взялась за сердце. И в это время пришел отец.
— Что с тобой? — спросил он, взглянув на маму.
— Ох, и слабонервные эти женщины, — сказал Афанасий Григорьевич. Говорю, что хочу вашего парня с собой в экспедицию взять, а она сразу за сердце.
— Никаких экспедиций, — резко сказал отец. — Куда он такой, доходяга, годится?
— Выдержу! — сказал я.
— Твое мнение, — сухо ответил отец, — в данном случае во внимание не принимается.
Когда он сердился, то всегда говорил такими официальными фразами, как на собрании.
— А вас, Афанасий Григорьевич, я убедительно прошу не вмешиваться в мои распоряжения.
— А я тебе не подчиненный, — задиристо ответил капитан, — и нечего мне выговоры делать. Я же ему, — он ткнул в меня пальцем, — пользы желаю. Знаешь, каким он оттуда вернется?
— Если вернется… — сказал отец.
— Ну, не думал я, — медленно заговорил Громов, — не думал, что такой боевой мужик, как ты, своего сына будет у бабьего подола держать. Это раз. А два — как это «не вернется»?! Ты что, нас тоже за салаг считаешь?
— Я принципиально против этой затеи. Пользы от мальчишек будет на грош, а потери — невосполнимы.
— Как это «на грош»?! — багровея, закричал капитан. — Ты будто не знаешь, что в городе делается: детишки голодные, раненые, эвакуированные… А сто парней на Новой Земле сколько промыслить смогут? Соображаешь?!
— Пойдемте, поговорим, — сказал отец, и они с капитаном ушли в другую комнату.
Мама подошла ко мне и обняла за плечи.
…Из соседней комнаты слышались голоса: тихий, но раздраженный отцовский и громкий ворчливый — Афанасия Григорьевича. Марфа Васильевна возилась у плиты и что-то тихо бурчала себе под нос. Наконец капитан и отец вышли на кухню. У Громова сердито топорщились усы, а лицо отца было красным, с плотно сжатыми губами. Мать в тревоге повернулась. Отец хотел что-то сказать, но тут заговорила Марфа Васильевна.
— И что ты за неверя такой, Константин Николаич, — сказала она. Знаешь, как у нас на поморье говорят-то? Море строит человека. Ране у нас отцы — рыбаки да кормщики — своих сынков с восьми годов в море брали. Вот и мой-то из таких. Сколько лет в зуйках ходил. И ничто, вишь какой, — она усмехнулась, — палку свою и то на погрыз псу отдал. А тоды, чо думашь, опасностев мене было? И твоему-то парню тож при деле хочется. Да и сыт он там будет, не то что на нашем пайке. А провожать нам, бабам, не привыкать стать.
