Я услышал в шлемофоне голос командира (его звали Францем Герлахом, он был молод, спортивен и выглядел американским playboy'ем).
– Как самочувствие?
– Отлично, Франц! – бодро ответил я.
– Перебирайтесь поближе к нам, оттуда вы ни черта не увидите.
– Не буду мешать?
– Да что вы… Небо чистое. Если что, уйдете назад.
Мое место было действительно не самым удобным – в пространстве между боковым стрелком и кабиной пилота и штурмана. Там имелись иллюминаторы, но прямо под ними находились крылья, порядком закрывавшие обзор.
Мы медленно – так казалось на высоте три тысячи метров – продвигались в строю средних бомбардировщиков и истребителей. В нижнем эшелоне висели пикировщики. Налицо была картина полного господства в воздухе (когда речь идет о противнике, следует писать «полная безнаказанность воздушных убийц»). Она вызывала восхищение. Море сделалось гораздо ближе и в полную силу сияло своей синевой.
– Изумительно, – сказал я Францу. – Видеть подобное каждый день… Или надоедает?
– Я готов смотреть на такое всю жизнь. Только бы без «Яков» и всяких там «Харрикейнов». Но теперь стало спокойнее.
– Даже как-то неинтересно, – отозвался штурман.
– Я не жалуюсь, – донесся голос одного из стрелков.
Немного спустя Франц сообщил:
– Мы на месте, Флавио! Не узнаете? Бельбек почти под нами…
Через плексиглас остекленной носовой части я отчетливо увидел ряды холмов и довольно быстро разобрался, что есть что. Под нами проплыли черно-зеленая долина Бельбека и закрытое наполовину тенью Камышловское дефиле. А дальше всё терялось в устлавшем землю серо-черно-белом ковре, на котором словно бы извивалась бившаяся в судорогах огненная змея. Или огненная река? В отдельных местах она вдруг становилась гуще, в отдельных местах прерывалась и моментально воссоединялась вновь. То самое феерическое зрелище, которое когда-то обещал мне Грубер. Дальше, меж дымными облаками, проблескивала вода. За ней показался разрушенный город.
– Ну как? – спросил Франц.
– Потрясающе… Линия фронта подошла практически к самой бухте?
– Еще не совсем. Километра два-три.
Группы «Юнкерсов» устремились к огненной змее. Прикрывавшие их «Мессершмитты» бросились следом. Мы продолжали свой путь и оказались над глубоко врезавшимся в сушу аквамариновым пространством.
– Красиво, правда?
Сквозь прозрачную толщу воды был виден потопленный русский транспорт.
– Угробили на рассвете, – прокомментировал Франц. – А там еще один, давний. Видите? А вон тральщик, тоже сегодняшний. Здорово?
– Да.
Южный и северный берег были изрезаны бухтами и бухточками. Самая большая и длинная из них перпендикулярно примыкала к главному заливу с юга. Она была затянута дымом, но я и там сумел различить контуры затонувшего военного корабля.
– Русский крейсер. Потопили в прошлом году. Главная бухта называется Северной, а эта, поменьше, Южной, – пояснил лежавший у бомбового прицела штурман.
– Гуго – большой специалист по местным названиям, – похвалил его Франц. – Как называется тот район, который мы бомбили на днях? Язык сломаешь.
– Корабельная сторона. По левую руку от нас, видите. Вон там Малахов курган, знаменитый Малякофф, а вон там Ушакова балка. Ее мы и утюжили.
– Какие-то объекты?
– Черт их знает. Тут везде объекты. Неприступная крепость, русский Тулон.
– А что там, вдали? – спросил я штурмана, завидев странные, явно несвежие развалины у моря, сразу же за выходом из бухты (южный берег в отличие от северного уходил довольно далеко на запад).
– Херсонес, остатки греческого города, раскопки. Тут много всяких Херсонесов. Русский аэродром на крайней оконечности полуострова тоже называется Херсонес.
Лежавший под нами город сильно, можно сказать, чудовищно пострадал. Руины громоздились на руины. Белый камень сверкал на безжалостном солнце.
– Вот к чему приводит тупое упрямство, – заметил штурман.
Я кивнул. Раздался голос бокового стрелка:
– Справа «Яки»!
– Не беспокойтесь, – сказал мне Франц, – до нас они не доберутся.
Вывернув шею, я вгляделся и увидел черные точки пары русских истребителей. Они попытались атаковать бомбардировщики, но «Мессершмитты» сразу же бросились на перехват.
– Мы над целью, – сообщил штурман.
– Наводи, – приказал Франц.
Немного спустя из бомбовых отсеков соседних «Хейнкелей» посыпались черные палочки. Из наших, должно быть, тоже. У меня возникла дурацкая ассоциация с экскрементами грызунов, безвредными и сухими, не оставляющими следов. Кому они предназначались? Надо было спросить, но я не рискнул. Хотелось верить, что объект был военным. Хотя вид городских развалин позволял делать самые разные предположения.
Мы легли на обратный курс и вскоре пришли в Сарабуз, где меня дожидался Грубер. Его радостный голос я слышал как сквозь ватную подушку.
– Получили порцию впечатлений? Замечательно. У меня предложение съездить в Ялту. Я уже забыл, когда купался в море. Как вы на это смотрите? Заодно наведаетесь к вашим соотечественникам.
Отказаться было невозможно. Я дико устал от гула канонады и не был обязан все время торчать в окрестностях Севастополя. К тому же материал об итальянских моряках в самом деле был нужен газете.
* * *
Благополучно перевалив через горы, мы добрались до Ялты. Прилепившийся к горным склонам курортный город (русская Ницца, подумал я, вспомнив сравнение Севастополя с Тулоном) выглядел довольно уныло. Разрушений, подобных севастопольским, здесь, правда, не наблюдалось, но атмосфера была тоскливой. Улицы пустынны, на набережной никого нет, кроме немцев и их союзников. Надя в тот раз обмолвилась, что Ялту порой бомбят.
Мысль о Наде и Вале была не последним аргументом в пользу поездки на Южный берег Крыма. Поскольку была суббота, мы заглянули на танцы, которые немецкие власти регулярно устраивали в большом и уютном доме неподалеку от набережной – раньше он принадлежал какому-то композитору, имени я не запомнил. Я старательно выискивал Надю и Валю среди местных красавиц, но усилия мои были тщетны. Грубер и приехавший накануне Дитрих Швенцль танцевали – и в отличие от меня провели время не так уж плохо. Швенцль увел одну красавицу в отель – в отличие от Грубера, которому вновь пришлось довольствоваться гостиничной горничной.
Спал я неспокойно. Раза три просыпался, принимался писать, читал, лежал с открытыми глазами, вставал, пил воду, отгонял непрошеные мысли. Если бы я спросил у девушек их ялтинские адреса, я мог бы туда наведаться, узнать, где они сейчас, быть может, что-то оставить родным. Теоретически адрес можно было узнать, но наводить в управе справки не стоило. Не нужно обращать внимания посторонних на дорогих тебе людей. Особенно в условиях войны и оккупации.
Утром меня свозили к итальянским морякам – храбрым ребятам из отряда князя Боргезе (почти сплошь фашистам, но в силу профессии не особенно крикливым). Они пытались оставить меня на ужин, обещая накормить великолепной лигурийской лазаньей и напоить настоящим вином. Отказываться не хотелось, однако вечером предстояло идти к русским знакомым Грубера. «Очень приятные и интеллигентные люди, – заочно отрекомендовал он их, – глава семьи доктор, по-здешнему кандидат наук, выпускник Петербургского университета. Работал там, когда тот сделался Ленинградским. Доцент. С ним будет занятно поговорить как с человеком неортодоксальных взглядов». Швенцль тоже знал это семейство – по своим интендантским связям. «Прекрасные милые люди. Чудные дети. Вам безусловно понравится».
Пригласившего нас доцента звали Таиров-Яхонтов. Это был массивный мужчина с могучим (именно так) лицом, обрамленным коротко стриженной, чуть седоватой бородкой. Он буквально фонтанировал жизненной силой. Излагая свои неортодоксальные взгляды, он энергично взмахивал огромными руками, а голос незаметно для него делался профессорским и необыкновенно громким. С непривычки могло показаться, что он ругает собеседника. Что, конечно же, было невозможно – не таковы были собеседники, чтобы позволить себя ругать.
Швенцль почти не знал французского, зато два года прожил в Альбионе, и потому доцент, слабо знакомый с немецким, изъяснялся с нами по-английски. Я был не очень силен в этом невнятном наречии, но с точки зрения природного бритта, английский Таирова-Яхонтова был не менее poor, чем мой, так что мы прекрасно понимали друг друга. В том числе и Грубер, также не бывший большим знатоком языка плутократов.
Семья Таирова – основательно расплывшаяся женушка и двое детишек шести и восьми годов – была замечательна во многих отношениях. Во-первых, они были веселы – не самое частое качество в данное время и в данном месте. Во-вторых, ни в чем не нуждались – что не в последнюю очередь определяло их жизнерадостность. В-третьих, не заискивали перед победителями, держась с нами так, словно сами были причастны к великой победе цивилизации над большевистским режимом. Короче, они мне сразу не понравились – и похоже, разочаровали Грубера. Обворожительная улыбка Таировой сперва вводила в заблуждение, но краем глаза я заметил, как она ловко ее выключает – в моменты, когда мы поворачивались в сторону доцента. Женщина давала себе передышку, и причин осуждать ее не было. Даже фальшивая улыбка лучше угрюмого хамства – из глубин моего подсознания всплыл добровольный помощник Гришин. К тому же улыбка тонизирует мышцы лица. Гири вот, скажем, полезны для рук. Но нельзя же все время размахивать гирями.
