– Планы эти точно неизвестны, – улыбнувшись Груберу, поучающе сказал мне доцент. – Но если новая Россия потеряет Крым, а похоже, так оно и будет, не вижу в том ничего плохого. Зачем ей нужен этот аппендикс, отрезанный от нее как сушей, так и Керченским проливом? Головная боль, и только. И вообще, что такое Крым? Курорты? Хм. Скорее, родина дизентерии. Стратегический плацдарм? Его бесполезность доказана ходом истории, а теперь, с развитием авиации, флот окончательно утрачивает былое значение. И что такое в конце концов это Черное море? Не более чем лягушатник, из которого невозможно выбраться, не контролируя проливы. То же самое, кстати, можно сказать и о русской Балтике, не зря часть Финского залива у Петербурга обозвали Маркизовой лужей. Нет, Петр и Екатерина погорячились, мы не морская, мы великая континентальная нация. Разумеется, под покровительством Великогерманской империи.
Грубер согласно прикрыл глаза. Взмахи рук Таирова стали еще энергичнее.
– Утрата Крыма не потеря для России, тогда как его приобретение крайне важно для создаваемой Германией Украины.
На лице зондерфюрера появилось выражение предельной усталости. Не был ли Таиров случайно знаком с господином Кульченко? Я все-таки спросил:
– А население? Не все ведь захотят стать украинцами.
– Вывезем, – Таиров взглянул на Грубера. Тот равнодушно кивнул.
– Оно захочет? Оставить дом порой не так-то просто.
– Ну, знаете ли, если мы станем считаться с волей населения, то докатимся до демократии. А мы ведь с вами, – он опять взглянул на Грубера, – не сторонники демократии?
– Однозначно нет, – процедил Грубер, оторвавшись от завязавшейся было беседы с мадам Таировой.
Неортодоксальный подход доцента к собственной стране показался мне довольно любопытным. Он говорил о ней словно о безлюдной пустыне. В расчет брались исключительно география, стратегические и экономические соображения – но никак не живые люди. В этом отношении оберштурмфюрер Лист серьезно от него отличался.
Вскоре мое наблюдение подтвердилось. Речь зашла о неудаче японцев в завершившемся на днях сражении за атолл Мидуэй. Швенцль горячился и утверждал, что это не просто неудача, а полный разгром наших восточных союзников. «Четыре авианосца, надежда японского флота. Мы еще не знаем всех подробностей, но, боюсь, японским успехам может прийти конец». «Военное счастье изменчиво», – пробурчал Грубер, открывая бутылку крымского каберне. Это суждение показалось мне двусмысленным – то ли военное счастье еще переменится и японцы одержат верх, то ли оно уже переменилось и на Тихом океане побеждают американцы. «Зато у Роммеля дела идут неплохо», – высказался я. Мы выпили за Роммеля. Интересно, подумал я, а в Африке есть свой Лидиц? И не станет ли Тобрук для нас Мидуэем?
Я с беспредельной отчетливостью осознал, что тысячи японских моряков и летчиков погибли бессмысленно и бесцельно. Зачем им были нужны эти проклятые «Полпути»? Что им сделали уроженцы Техаса и Пенсильвании? Зачем им понадобились Пёрл-Харбор, Батаан, Сингапур, Люэ? Но у японских пропагандистов наверняка отыщутся сокрушительные ответы – как находятся они у меня и находятся у зондерфюрера. И вообще – ну разве вы не понимаете? Но я не понимал.
Самолеты врезались в кипящее море. Люди сотнями прыгали за борт. Захлебывались в трюмах. Обожженные, ошпаренные уходили на дно. Одни умирали от ужаса, другие, встав в полный рост, прославляли микадо – и умирали от счастья под знаменем восходящего солнца. Мясорубка вселенной пропускала планету через себя. Планета корчилась от боли, и я ощущал эту боль. Такую же бессмысленную и абсурдную, как всё, что меня окружало последние несколько лет. Абиссиния, Испания, Албания, Греция, Ливия, Крым. Но почему-то по-настоящему я ощутил абсурдность в связи с неведомым мне Мидуэем. Особенности сознания, психики, восприятия? Привычка, личное отношение, пребывание в гуще событий в первом случае – и отстраненность, непредвзятость во втором?
– Флавио, – позвал меня Грубер. – Вы с нами или где?
Я возвратился к мясу. Каберне было чуть горьковатым на вкус.
Взгляд на события у Мидуэя, высказанный хозяином, не то чтобы не совпадал, но даже не пересекался с моим. Подняв бокал, Таиров заявил:
– Господа, что бы вы ни думали, я верю в победу Японии. Надеюсь, что вскоре будет открыт второй, восточный фронт против большевизма. Да, кое-чем новой России придется поступиться. Дальний Восток, конечно же, станет японским. Но скажите мне, природному русскому человеку, коренному петербуржцу, зачем нужен русскому Дальний Восток? От Владивостока до Москвы девять тысяч километров… Милый Флавио, вы способны представить себе подобную нелепость? Разбросанные на этом немыслимом пространстве русские просто не могут сложиться в нацию. То, что ее до сих не существует, блестяще доказал мой коллега, венский профессор Алекс Мюллер.
Я удивился. Мне был известен Алекс Мюллер, он нередко бывал в Милане, и я считал его умнейшим человеком. Неужели и он был способен подыгрывать таким, как Таиров-Яхонтов? Впрочем, спорить не приходилось, Мюллер всегда удивлял меня своим равнодушием ко всему, что он не считал наукой. К реально существующим людям, бывшим для него не более чем букашками под микроскопом. Петербургское светило между тем продолжало распространяться о Дальнем Востоке – в том же духе, в каком недавно изъяснялось о Черном море.
– Взгляните на карту, друзья, – вот она, на стене перед вами. Из Охотского моря без владычества над Курилами нет выхода в океан, это такая же бессмысленная лужа, как Черное и Балтийское море. Что же касается Чукотки и Камчатки, то передача их Японии обеспечит нас от возможного американского вторжения, создаст заслон на пути плутократической экспансии. Господа, это азы геополитики.
Неожиданно раздался громкий голос госпожи Таировой:
– И все-таки как ужасно.
Слова относились не к тому, о чем вещал доцент, а к ее разговору с Грубером. Не знаю, что такого сказал ей зондерфюрер, коль скоро мадам не сочла необходимым облечь лицо в дежурную улыбку. Таиров-Яхонтов участливо повернулся к супруге.
– Не беспокойся, дорогая, скоро всё закончится. Севастополь падет со дня на день. Не так ли, господа?
– Трудно сказать, – ответил Грубер. – Ваши соотечественники бьются храбро. Я бы даже сказал, фанатично.
«Соотечественники» Таирова покоробили. Но виду он не подал. Напротив, принялся растолковывать нам, откуда вдруг взялся непредвиденный фанатизм.
– Вы наверняка думаете, что этих людей гонят в бой большевистская идеология и страх. Не всё не так просто. Причина не только в комиссарах и терроре. Кремлевский грузин сделал ставку на русское национальное чувство. Назовем вещи своими именами – на русский шовинизм. Ох уж эти обрусевшие инородцы… Это чувство, увы, сохраняется в русском народе, и даже интернационалистический большевизм не выбил его до конца. Быть может, коммуна держала его про запас? Особенно это чувствуется на юге – скажем, на Украине. После того как в советской прессе стали время от времени использовать слово «Россия» вместо «СССР», разные идиоты возмечтали о переменах. Снова Россия, новая экономическая политика, возрождение религии, возвращение из ссылок, роспуск колхозов… Нет, Сталин не дурак, отнюдь не дурак. Не интеллектуал, конечно, но худо-бедно начитан и хитер, как лис.
– А чем вам, собственно, не нравится национализм? – спросил неожиданно Грубер. – У нас в Германии он основа основ. Привел к оздоровлению нации. Дошедшей до Севастополя, Москвы и Петербурга.
– Видите ли, Клаус, – задумчиво начал слегка растерявшийся Таиров-Яхонтов, – не все организмы в равной степени воспринимают одни и те же лекарства. Есть такая поговорка…
– Ну да, – сказал насмешливо Грубер, – «что русскому здорово, то немцу смерть».
– И наоборот, – приободрился доцент. – Не каждый народ имеет право на проявление национальных чувств. Ведь, как известно, русской нации не сложилось…
У меня (и думаю, у Грубера со Швенцлем) имелось несколько иное объяснение того, почему не все в равной степени могут выражать национальные чувства. Немецкий национализм в его нынешнем виде исключал любые проявления национального сознания инонациональных организмов – и чтобы остаться в живых, лучше было не дергаться. Доцент прекрасно это понимал. Гораздо лучше нас. Но немножко спешил, бежал впереди паровоза. Локомотива истории, которому вскоре предстояло переехать Севастополь. Впрочем, меня несло куда-то не туда. Нужно было просто есть и пить. И поменьше философствовать. Грубер думал примерно так же.
– Флавио, вы вновь о чем-то размышляете? – обратился он ко мне.
– Да. Не пора ли открыть бутылку шампанского – из тех, что мы взяли с собой?
– Прекрасная идея, – широко улыбнулась мадам Таирова. – У вас новосветское или севастопольское?
– Севастопольское будем пить в Севастополе! – пообещал Дитрих Швенцль.
