– Флавио, вы вновь о чем-то размышляете? – обратился он ко мне.
– Да. Не пора ли открыть бутылку шампанского – из тех, что мы взяли с собой?
– Прекрасная идея, – широко улыбнулась мадам Таирова. – У вас новосветское или севастопольское?
– Севастопольское будем пить в Севастополе! – пообещал Дитрих Швенцль.
– На Графской пристани, – уточнил доцент. – С видом на море и потопленные большевистские корабли.
За хозяев уютного дома мы пили вино из крымского Нового Света. Немецкого с прошлого года.
Безразличие
Старший стрелок Курт Цольнер
13-14 июня 1942 года, суббота, воскресенье, седьмой – восьмой день второго штурма крепости Севастополь
Русские отбили станцию вечером. На следующий день мы взяли ее снова, и наш обескровленный батальон наконец-то отвели на пятидневный отдых. Дидье половину пути счастливо и глупо смеялся. Я тоже был счастлив, но прошел всю дорогу молча. Говорить было не о чем. Погибли… Какая, впрочем, разница? Легче было перечислить живых.
Пить мы начали еще в грузовиках, отвозивших нас в деревню, где роте выделили место для постоя. Там же разместился и штаб батальона. В дорогу нам выдали шнапс, каким-то чудом охлажденный «Пильзнер», белый хлеб и вяленое мясо – и строго-настрого запретили шуметь, чтобы не привлекать внимания полевой жандармерии. Я пил пиво и жевал бутерброды с говядиной. Дидье и Браун надирались водкой. Дидье продолжал хохотать, но время от времени вдруг становился донельзя серьезным. Чтобы сразу же разразиться новым приступом идиотского смеха.
Жандармерия нас не тронула. Мы высадились в деревне, заняли отведенные нам места. Размещение прошло без эксцессов, в рамках устава и с соблюдением дисциплины. Мы втроем поселились в приземистом крестьянском доме с белеными саманными стенами, обычными для Украины и Крыма. Хозяйку звали Таисьей, ее почти совершеннолетнюю дочь – Клавой. То есть Клавдией, кто бы мог подумать. Вегнер нарочно определил в этот женский дом не кого-нибудь, а нас – как наиболее устойчивых в моральном плане. Почтальон раздал привезенные письма. Я получил писульку от Клары. Развернул, но строчки прыгали перед глазами, и я почти ничего не понял. От выпитого практически натощак немилосердно ныл желудок. Могла бы помочь сметана, но попросить у хозяйки съестного я не рискнул. Дом не производил впечатление зажиточного.
Дидье и Браун немедленно завалились спать, прямо на дворе, в роскошной тени под стеной. Я последовал их примеру. Отношения с хозяйками решил установить ближе к вечеру. Пусть сначала поймут, что мы для них не опасны. Приобретение доверия и некоторого уважения со стороны местных жителей представляло собой особое искусство, которым многие пренебрегали. Но только не я.
Проснувшись, я сделал решительный шаг к сближению – натаскал воды в жестяной умывальник и бочку. Как правило, это производило впечатление. Русские привыкли иметь постояльцев иного рода. И если при расквартировании в татарских деревнях издавались строгие распоряжения с кучей различных запретов, то в русских поселениях царила, мягко говоря, свобода нравов.
Таисья – немолодая и некрасивая женщина, смотрела на мои действия с равнодушием слишком полным, чтобы быть искренним. Я, в свою очередь, обошелся без ужимок, просто сказал ей по-русски заранее подготовленную фразу:
– Мы это радимо самостоятельно. Вы сте домачица.
Она промолчала. Я выложил на покрытый клеенкой стол свой хлеб и говядину. На обрывке газеты написал имена.
– Кто ли нехорошо се ведет, вы говорите о Цольнер, Дидье и лёйтнант Вегнер.
Она кивнула. Стало чуть легче. Я направился к умывальнику, где уже плескался Хайнц. Снимать штаны ему, пожалуй, не стоило – хорошо хоть остался в трусах. Браун, стащив рубашку, задумчиво стоял у невысокой, по грудь, деревянной изгороди.
– Знаешь, кого я видел? – спросил он меня с усмешкой.
– Кого? Итальянского корреспондента?
– Почти. Тезку моего сраного. Старшего ефрейтора Отто. Шел из штаба. Значит, скоро покатит обратно. А?
– О чем вы тут, заговорщики? – осведомился слегка отмывшийся и подошедший к нам Дидье.
– Браун предлагает избить старшего ефрейтора Отто.
– Он тут будет?
– А куда он денется? – хмыкнул Браун. – Другой дороги из штаба нет, разве что вокруг деревни двинет. А место укромное.
– По-моему, не стоит, – засомневался я.
– Стоит, не стоит, – проворчал мстительный Браун. – Вон он чешет, гомик очкастый.
Дидье поспешно заскочил в сапоги (штаны остались возле бочки), и три не очень трезвых типа ступили на тропу войны – выйдя из калитки и встав на пути заносчивого писаря. Сначала старший ефрейтор попытался нас не заметить, но Браун, почесывая грудь, сделал шаг в сторону и перегородил ему дорогу. Ефрейтор почуял недоброе, но понял, что общения не избежать.
– Добрый день, – сказал он довольно вежливо.
– Как поживаете? – спросил его Дидье. Паточный голос Хайнца не предвещал ничего хорошего. Браун продолжал почесывать грудь. Я держал свои руки в карманах, что, возможно, также выглядело намеком на готовность к непредсказуемым действиям.
Старший ефрейтор слегка побледнел.
– Что вам угодно, господа?
В голосе его звучала гордость. Он не был героем, но законченным трусом тоже.
– Серьезный вопрос, – задумался Дидье. – Чего тебе угодно, Отто?
– Я еще не придумал.
– Тогда позвольте пройти, – попробовал воспользоваться заминкой ефрейтор. Он начал обходить Брауна, но Дидье сделал пару шагов и оказался у писаря на пути. Тот дернулся в сторону, но здесь его встретил я, хотя мне совсем не хотелось участвовать в травле несчастного зайца.
– Вы забываетесь, господа.
Дидье вытер пот со лба и равнодушно сплюнул в траву. Я зевнул (по-настоящему). Отто Браун медленно процедил:
– Так значит, мальчик, твоя фамилия Отто…
Ефрейтор напрягся всем телом.
– В общем-то ничего страшного, – великодушно заметил Дидье, – скорее парню даже повезло. Но у тебя есть, пожалуй, и имя, малыш?
«Малыш» промолчал, переводя взгляд с одного на другого. Мы, должно быть, казались ему существами из преисподней. А чего он хотел – пьяная солдатня, она и в России пьяная солдатня.
– Возможно, его зовут Зигмунд, – предположил Дидье.
– Или Зигфрид, – продолжил Браун.
– Теодорих, – закашлялся Дидье.
– Одоакр, – постыдно добавил я.
Глаза глупого ефрейтора наполнились слезами. Но парень всё-таки держался.
– Позвольте пройти!
Дидье ненадолго задумался и, слегка взъерошив волосы, проговорил:
– А что, если начистить ему рыло?
– Я бы лучше надрал ему задницу, – сказал не знавший милосердия Браун.
– Как ты это себе представляешь? Я имею в виду – технически?
Браун не представлял. Дидье повернулся ко мне.
– А что бы предложил ты?
Я не ответил. Мне было всё равно и никого не хотелось бить. Даже старшего ефрейтора Отто, пусть тот заслуживал избиения добрую тысячу раз.
– Каждый проступок имеет свои последствия, – стал объяснять нам ефрейтор. – Нет преступления без наказания… Армия… Дисциплина… Штрафное подразделение…
Браун мягко и словно невзначай прошелся ладонью по его треугольному носу, и ефрейторские очки свалились в заросли лопуха. Дидье приподнял ногу и подержал ее на весу – как раз над блестевшими на солнце стекляшками. Потом, передумав, поставил стопу на землю в нескольких миллиметрах от них.
– В следующий раз, сынок, старайся быть вежливее, – посоветовал он старшему ефрейтору. – Мы не всегда такие добрые. Ты понял меня, товарищ?
– Воин, – сказал, словно выплюнул, Браун.
Старший ефрейтор облегченно кивнул. На длинном носу блеснула капелька пота. Я тоже был рад, что обошлось без мордобоя. Хотя особой разницы не ощутил.
* * *
Ночь прошла спокойно, бойцы устали и спали как суслики. На следующий день местные привыкли к новым постояльцам и сделали необходимые выводы. Они уже знали – майору надо кланяться, иначе схлопочешь стеком. Знали, что Вегнер безопасен – но приветствовали и его. Опасен был писарь Отто – он тоже требовал, чтоб ему кланялись и снимали перед ним шапку. За провинность бил по лицу и пространно объяснял виноватому, что русские свинский и глубоко некультурный народ. Тогда как Германия – страна великой культуры. Один раз цитировал Гёте, хотя тот вроде бы о русских не писал.
Я немножко сблизился с Клавдией. В самом хорошем смысле. В отличие от Гольденцвайга, который раза два совался к нам на двор, но был вытеснен непреклонным Дидье. Хайнц соврал кретину, что Клава теперь его девка – и чтоб ее ни-ни. Противно, а как иначе? Слава Богу, она не узнала.
Мы даже попытались однажды разговаривать – со своими обрывками хорвато-сербского я был способен на большее, чем просто демонстрировать ей фото. Клаве понравились Клара и Юльхен. Во всяком случае, на словах. О матушке было сказано: «Добрая женщина, правда?» Конечно, кто бы сомневался. Фотографию Гизель, пришедшую с только что полученным письмом, я показывать Клаве не стал. А то ведь подумает черт-те что. И как ни досадно, будет права. Другой вопрос: почему, не показав ей Гизель, я показал непорочную Клару? Хо-хо.
