Все мои товарищи, и я в том числе, рвались на этот поезд. Как мы мечтали занять место у его амбразуры! Конечно, мы понимали, что нас не возьмут: маловаты. Однако нашлось и нам дело. Члены комитета в ответ на нашу просьбу о зачислении в рабочую дружину сказали:
— Пока, ребята, у вас другая задача. Надо охранять мосты через Днепр, Добосну, Белицу, кое-какие сооружения тут, на узле. Надо знать, какие поезда с запада идут в глубь России, чтобы, значит, не пропустить. Да как бы и тут, на путях, кто не напакостил. Понимаете? Вот это будет ваша революционная служба.
Нечего говорить, что мы тотчас с гордостью согласились выполнять поручение комитета.
Кроме того, у меня было еще дело: в рабочий перерыв я читал вслух газеты, листовки — многие у нас были неграмотные.
«Вся власть Советам!» — Мой отец — председатель комбеда. — Мятеж генерала Довбор-Мусницкого. — Мы защищаем революцию.
Октябрьский переворот мы встретили так, как встречают грозу в знойном, выжженном солнцем краю, где на корню гибнет урожай и люди ждут не дождутся освежающего, живительного ливня. Везде забурлили шумные, горячие митинги. В Жлобине появились отряды большевиков — рабочих, солдат и матросов. На шапках у них были красные полосы, через плечо ленты с патронами, у пояса гранаты, револьверы.
Они призывали население к беспощадной борьбе с контрреволюцией. Замелькали боевые лозунги: «Вся власть Советам!», «Мир — хижинам, война — дворцам!», «Заводы — рабочим, земля — крестьянам!».
В Жлобине возник ревком. В первых числах ноября на станцию прибыли настоящий бронепоезд, полк имени Минского Совета, эшелоны сибирских стрелков. К середине месяца со ставкой генерала Духонина в Могилеве было покончено.
Отец мой как председатель крестьянского комитета развернул в Заградье и окружающих деревнях активную работу. Действовал он под охраной местного вооруженного отряда красногвардейцев. По решению общей крестьянской сходки они захватили имение пана Цебржинского и раздали крестьянской бедноте, семьям фронтовиков, беженцам землю, рабочий скот, сельскохозяйственный инвентарь, хлеб. Часть помещичьего зерна, а также фураж и скот передали революционным воинским частям. Помещичий дом решили сохранить в целости и устроить в нем или школу, или больницу.
Теперь ахнула вся округа. Кого «разбуржуили»! Самого пана Цебржинского! Забрали имение, урожай. Наконец-то восторжествовала справедливость! Люди все больше убеждались, что власть большевиков и есть власть народная.
Дверь нашей хаты в это время ни днем ни вечером не закрывалась. К отцу шла беднота за советом и помощью. Вечерами собиралась молодежь, зная, что тут всегда, найдутся свежие большевистские газеты, принесенные нами со станции. До поздней ночи обсуждались события в деревне, городе, в армии, завязывались споры. Я и мои дружки с подъемом пели новые революционные песни, а я еще любил заучивать стихи. Начал с Демьяна Бедного — «про землю, про волю, про рабочую долю».
С наступлением морозов и установлением санной дороги население окрестных деревень на подводах хлынуло в помещичьи леса. Оттуда потянулись громадные нескончаемые обозы с бревнами, дровами. Почти у всех дворов прямо на улице, а то и на огороде выросли ярусы заготовленного леса для строительства новых и ремонта старых хат, сараев.
И тут появились новые хлопоты у крестьянского комитета и его главы. Безлошадной бедноте, вдовам, инвалидам войны и сиротам самим не раздобыть подвод. По инициативе отца, рабочих-железнодорожников, живущих в деревнях, и не без активной помощи тетки Маруты в деревне была создана общественная взаимопомощь. Добровольцы, мужчины, женщины и подростки, заготавливали в лесу бревна, а в определенные дни крестьяне с лошадьми привлекались на их вывозку.
Только у нашего двора не лежало ни одного бревна, хотя наша старенькая хатенка все больше и больше клонилась набок. Когда отцу предлагали подводу для вывозки строевого леса, он обычно отмахивался:
— Сперва поможем другим, а уж после и о себе подумаем.
В разговор тут же вмешивалась мать:
— Знаете, как два старосты бревно пилили? Каждый к себе тянет, а другому подать не хочет. Хотите, чтобы и мы так поступили? Сперва себе, а потом людям — это так старая власть делала. А Ивана моего народ выбрал, народу все и в первую голову. Нам пока терпится. Успеем. — И шутила: — Зато потом построим себе хоромы не хуже, чем у батюшки.
Многие в те годы сетовали, что жизнь наступила тяжелая, опасная, смутная. Действительно, видали мы и смену властей, грозило нам и офицерство, верное царю казачество, пошаливали местные бандюги — оружия-то везде много было. Появились болезни, страшные эпидемии тифа, «испанки», все беднее становились базары, заметнее ощущался голод. Ложась с вечера спать, мы не знали, что ожидает нас завтра.
Все это, повторяю, было, все это я видел своими глазами, и тем не менее никогда жизнь не казалась мне такой яркой, пестрой, захватывающей. И голод и недостатки как-то мало меня задевали. Да и могло ли быть иначе? Разве мы и в «доброе старое время» ели досыта? Разве мы не ходили такие же обшарпанные, в худой одежде и разбитых лаптях? Зато какие теперь события бурлили вокруг, и хоть и грозные они были, но сколько приносили надежды! Для меня главным стало то, что делалось в Жлобине, что сообщали ораторы на митингах, о чем рассказывали газеты. Конечно, происходило это потому, что и мои родители, и старшие товарищи по работе были настроены революционно и дух взрослых целиком передался мне. В Заградье, Малевичах и других окрестных деревнях нас теперь называли красными, большевиками. Богатеи хмуро говорили: «Иванка Козлов? Он теперь у совдепчиков коренником… да и вся семейка в пристяжке ходит».
Одного я опасался: как бы все не вернулось на старую тропку, как бы рабоче-крестьянскую власть не задавили «контры». Каждый день газеты приносили тревожные вести: там и сям против красного Смольного вспыхивали восстания. Офицерство, недобитая буржуазия все выше поднимали голову.
Не случится ли чего худого и у нас?
И это случилось.
Неожиданно в январе 1918 года белопольский генерал Довбор-Мусницкий поднял мятеж. Сразу стало известно, что он взял под свою защиту панские имения, фабрики предпринимателей.
Новый главком Западного фронта Мясников потребовал от Довбор-Мусницкого, чтобы он не вмешивался во внутренние дела республики. Несмотря на это, корпус белопольских легионеров захватил Минск, Бобруйск, наш уездный город Рогачев и ряд других населенных пунктов. В Рогачеве белополяки разгромили уездный Совет, разграбили казначейство, изъяв свыше полутора миллионов рублей золотом, продовольственные склады.
Затем стали готовиться к наступлению на Жлобин.
Настали очень тревожные дни. Стало известно, что председатель Совнаркома Ленин дал указание революционной ставке и главному командованию Западного фронта задержать наступление белопольских мятежников на Жлобин, отбросить их назад.
В Жлобин спешно прибывали воинские части, в прилегающих к нему деревнях формировались революционные отряды из рабочих депо, лесозавода, путейцев, окрестных, крестьян. Народ был полон решимости. На станции сгружали орудия, пулеметы. Батальоны, неумело шагая в ногу, сурово, решительно уходили занимать оборону. Везде рыли окопы, революционные войска залегли за высокой насыпью железнодорожного полотна, так называемого Пересеченья, кольцевой обводной дороги, идущей с сортировочной товарной станции на Могилев и Оршу.
Орудия и станковые пулеметы выставили и у леса, у болота. Жлобин грозно затих.
Вот когда война, о которой мы знали лишь по газетам и сводкам, слышали от проезжих бывалых солдат, вдруг вплотную подступила к нам.
В доме у нас, казалось, поселился больной. Однако родители панике не поддались. Отец с матерью не спали ночами; часто просыпались и мы, старшие, и лишь малыши сладко посапывали на нарах. Мы, как и все, ловили слухи, чудовищно раздутые в такое тревожное время, прикидывали, как быть. Отовсюду приходили вести, что отряды польских карателей жестоко расправляются с революционными комитетами, со всеми, кто сочувствует «совдепчикам».
Однажды я проснулся среди ночи и услышал негромкий разговор родителей:
— Придется тебе, Марута, с малыми уйти из Заградья… подальше в лесные деревни, — говорил отец насколько мог спокойно. — Наши решили Жлобин не сдавать, держаться до последнего, но… все может быть. Белополяк-то прет, как знать…
— А ты, Иван?
— Я председатель крестьянского комитета. Сама понимаешь, где мое место. В окопах, с винтовкой.
Некоторое время стояло молчание. Верещал сверчок, зимовавший у нас за печкой. В небольшие замерзшие окошки глядела глухая ночь. Мать спросила:
