— Мадам, — пролепетал он.
Принимая заказ, он непрерывно наблюдал за площадью. Потом сбегал на кухню, тотчас вновь появился среди столиков, держа на кончиках пальцев свой жестяный поднос, и опять уставился на немцев.
Немцы же продолжали сидеть, расставив йоги, на своих мотоциклах и не проявляли никакого любопытства, даже не смотрели на девиц, как будто на площади, кроме них самих, никого не было. Они ждали своих офицеров, — те зашли в итальянский штаб. Ждали терпеливо, как люди, для которых ожидание — самое привычное дело.
— Мадам, — произнес Николино, наливая раки.
Его маленькая волосатая лапка дрожала: не было ни одной рюмки, которую бы он не перелил через край.
— В Ликсури, — прошептал он, — они высадились в Ликсури.
Синьора Нина даже не посмотрела на Николино; ее взгляд был тоже прикован к мотоциклам в углу площади. Покусывая кончик мундштука, она пристально смотрела на немецких мотоциклистов, внимательно следила за каждым их движением, будто гипнотизировала.
— Сколько их? — спросила она.
Николино наклонился, делая вид, что вытирает стол.
— Тысячи. Они оккупируют остров.
Синьора Нина бросила на Николино возмущенный взгляд, точно это он был виноват во всем.
— А что итальянцы? — спросила она.
Николино пожал плечами, улыбнулся, нахмурился, провел намокшей от узо тряпкой по лбу.
— Ведут переговоры, — сказал он.
В этот момент на площади появился обер-лейтенант Карл Риттер.
Стоявшие вокруг люди сначала увидели, как немецкие солдаты соскочили с мотоциклов и вытянулись в струнку, и только потом заметили освещенную солнцем фигуру обер-лейтенанта: пока никто не знал, кто он такой, каковы его чин и звание. Медленно пересекая площадь, он чувствовал, что все на него смотрят, и движения его были скованны.
Он оказался в роли актера, очутившегося на совершенно голой сцене, вокруг которой тянулись жалкие домишки, лежали неуютные пятна света и утренние тени.
Карл Риттер, бывший студент философского факультета Веймарского университета, пройдя через площадь, поколебался секунду и повернул в сторону открытого кафе Николино. Лишь подойдя к кафе, он заметил сидевших за столиками девиц.
Карл Риттер едва взглянул на них, на этих дам из казино — отраду итальянских союзников; сын железнодорожника и крестьянки, он считал себя аристократом и не мог скрыть своего презрения.
На темной железной пряжке его офицерского кожаного пояса, плотно стянувшего талию, были отчетливо видны слова «Gott mit uns» — «с нами бог», а на боку висела массивная кобура из темной кожи, откуда высовывалось невероятно длинное тонкое дуло пистолета.
Он сел за свободный столик, лицом к площади, к ним в профиль. Они тотчас оценили его незаурядную красоту и лишились дара речи: в его облике они улавливали нечто знакомое, виденное когда-то, давно забытое, но оставившее неизгладимый след в памяти. Этот профиль, хотя и новый для них, был им знаком; у них было ощущение, словно сбылась затаенная мечта.
Немецкие солдаты снова сели на свои мотоциклы; некоторые бродили рядом, курили и тихо переговаривались.
На груди у каждого покачивался небольшой черный автомат. Они производили впечатление безобидных парней из кемпинга.
Впрочем, с момента появления на площади обер-лейтенанта мотоциклисты утратили всякую притягательную силу. Сейчас все внимание было приковано к Карлу Риттеру. Николино подошел к нему сзади, с трудом изобразил на лице улыбку и, смешно щелкнув каблуками, произнес:
— Месье!
Обер-лейтенант тоже заказал рюмку узо. И эта рюмка тоже перелилась через край в руке Николино, когда он переставлял ее с подноса на стол, но обер-лейтенант не обратил внимания, взгляд его был устремлен вдаль.
Подошел Паскуале Лачерба. Он поклонился издали, до того как приблизился к синьоре Нине. Та, на мгновение оторвав взгляд от площади, улыбнулась и протянула ему руку. Фотограф поднес эту руку, затянутую в ажурное кружево перчатки, к губам; на людях он сделал это впервые. В это утро он вел себя подчеркнуто корректно, учтиво и был еще бледнее, чем обычно.
— Видели? — спросила синьора Нина, приятно возбужденная любезным обращением; на лице ее заиграла всегдашняя улыбка. Что-то блеснуло на губах и за очками фотографа, лицо его заострилось, на нем появилось хитрое, почти счастливое выражение.
— Этого следовало ожидать, — ответил он. — Они больше не доверяют итальянцам.
Теперь обер-лейтенант Карл Риттер разглядывал девиц — разглядывал неспеша, одну за другой.
Под взглядом его голубых глаз они чувствовали себя, точно на витрине, и им было от этого не по себе. Он смотрел на них без всякого выражения, без интереса, с полным равнодушием. Оглядел синьору Нину, Паскуале Лачербу. Над столиками скрестились их взгляды — черный, горящий и тусклый, голубой.
— Почему? — спросила синьора Нина. — Из-за Бадольо?
— Ну разумеется, — ответил Паскуале Лачерба. Фотограф поправил очки. Он казался совершенно спокойным, — видимо, решил: немцы тут, ничего не поделаешь.
— Ясно, что итальянцы скоро заключат перемирие, — заметил он.
Обер-лейтенант ерзал на стуле. Он замечал, что с момента его появления на площади к нему были прикованы все взгляды, чувствовал себя объектом всеобщего внимания. Он сидел, положив ногу на ногу, пристально глядя перед собой, и старался принять невозмутимый вид. Он вынул из кармана белую коробку, рассеянно положил ее на стол. Потом легким толчком открыл крышку, осмотрел нетронутый ровный ряд сигарет. Казалось, глядя на сигареты, он о чем-то мучительно размышлял.
Вдруг, неожиданно для всех, Карл повернулся к девицам и, протягивая открытую коробку сигарет, спросил:
— Курите?
— Возьмите, — посоветовал фотограф Паскуале Лачерба, заметив их замешательство.
Проворные белые руки потянулись к коробке: замелькали покрытые огненно-красным лаком ногти, пальцы нарушили ряд ровно уложенных сигарет, коснулись широкой загорелой кисти лейтенанта.
«Danke schön», — первой поблагодарила Адриана и первой улыбнулась немцу.
Только синьора Нина не взяла сигарету; это заметили, когда стали закуривать. Заметил и обер-лейтенант. Он на нее посмотрел, нагнулся в ее сторону, поднес ей коробку под самый нос и стал ждать.
— Не ломайтесь, — сказал Паскуале Лачерба, улыбаясь, как будто говорил о чем-то постороннем. И тоже взял сигарету, произнеся «danke schön» с таким видом, словно благодарил и за себя, и за синьору Нину.
Взгляд еще ярче окрасившихся голубых глаз обер-лейтенанта был устремлен то на дом, где находился итальянский штаб, то на девиц — на длинные худые ноги Адрианы, на пышную полуобнаженную грудь Триестинки. Та, чтобы задержать его внимание на своем бюсте, глубоко вздохнула.
Этот голубой холодный взгляд щекотал ей нервы. Лейтенант нравился и Адриане, нравился всем. Исключение составляла только синьора Нина.
Катерина Париотис тоже прибежала на площадь посмотреть на немцев. Она переводила взгляд с итальянского штаба на кафе Николино и обратно. Катерина понимала: несмотря на то что итальянки улыбаются, по-прежнему светит солнце и город спокоен, происходит непоправимое. Она понимала, что теперь война так скоро не кончится, — по крайней мере для них, жителей Кефаллинии. Если даже итальянцы уйдут, а там, в штабе, речь идет, конечно, об этом, то все равно останутся немцы.
(Да, итальянцы и капитан Альдо Пульизи уйдут, оставив остров немцам, она это чувствовала.)
— Меня от них тошнит, — сказала синьора Нина. — От этих сигарет меня тошнит, — уточнила она, переводя взгляд полузакрытых глаз на обер-лейтенанта. И, стиснув зубы, выдавила улыбку. Карл Риттер улыбнулся в ответ; взгляд его скользнул с бюста Триестинки на ноги Адрианы.
Из-за угла в платьях из легкой прозрачной ткани появились сестры Карамалли. Обе черненькие, они шли в ногу, точно пара лошадок в упряжке, и поворачивали голову то в сторону немецких мотоциклов, то в сторону обер-лейтенанта. Они тоже были сражены его красотой.
— Но что там происходит? — спросила синьора Нина. — Почему наши не идут?
— Ведут переговоры, — объяснил Паскуале Лачерба. Синьора Нина бросила сигарету, выкурив меньше чем до половины, — бросила не на тротуар, а на мостовую, и с асфальта поднялась тонкая струйка дыма, едва заметная при ярком солнечном свете.
— Но договорятся ли они? — продолжала синьора Нина.
— Да, — ответил обер-лейтенант. Девицы повернулись в его сторону. Пристально глядя на синьору Нину, Карл Риттер улыбался. Он смотрел куда-то за Триестинку с ее пышным бюстом, дальше ног Адрианы.
— Конечно, — подтвердил Паскуале Лачерба. Синьора Нина не сумела скрыть свое удивление, по лицу ее было видно, что она удручена, устала.
— Вы так считаете? — проговорила она.
