— Надев форму, — продолжал Альдо Пульизи, становишься составной частью организованного коллектива. При этом лишаешься индивидуальности, но в то же время освобождаешься от ответственности. После того как мы надеваем униформу, за нас думают другие, другие заботятся о нашем грядущем величии, командуют нами и решают за нас. И так с самого раннего детства.
Сказав это, капитан сам удивился, словно лишь в ту минуту понял, что с самых ранних лет своей жизни все они только и делали, что выполняли, не раздумывая, чужие приказы.
— Вы полагаете, что это удобно? — спросил Карл Риттер. Улыбка сошла с его лица; он уставился на капитана прозрачными стекляшками своих светлых глаз. Затем, не дожидаясь ответа, уверенно изложил капитану еще одну теорию.
— Мундир может быть и смешным; все зависит от того, кто его носит. Но в современном обществе он необходим, если действительно стремиться к тому, чтобы обеспечить счастье каждому его члену.
Видя, что капитан молчит, Карл Риттер снова заулыбался.
— Стало быть, форма отнюдь не облегчает существования, — ведь каждый раз, надевая ее, мы преследуем какие-то высшие цели. Кроме того, рядом со мной, рядом с вами, моим итальянским товарищем по оружию, в униформе ходят дураки и трусы. Мы надеваем военную форму и ради их счастья тоже.
В тот вечер в офицерской столовой на темных холмах Ликсури, раскинувшихся под звездным покрывалом ночного неба, где за острием залива начинается открытое море, у Альдо Пульизи не было такого стройного и четкого взгляда на жизнь, как у обер-лейтенанта Карла Риттера. Капитан пожал плечами, все больше убеждаясь в том, что этот прекрасный организм подточен тяжким недугом. И в ответ отнюдь не решительным тоном сказал лишь, что понимает жизнь совершенно иначе.
Совершенно иначе, но как именно, не объяснил и поставил точку. Он чувствовал, что разговор все равно не получится. К тому же эта его тоска по дому и теплота, с какой он думал о людях Кефаллинии, о глазах Катерины, напоминавших ему глаза жены, оказались неожиданностью для него самого.
С тех пор как Катерина Париотис в тот раз на пляже улыбнулась и приняла в знак дружбы его фотографию, с тех пор как он понял, что не рожден завоевателем, жизнь приобрела для него совершенно новый смысл: захотелось швырнуть мундир в крапиву, оружие — в море и бродить по дорогам Греции или любой другой страны с туристским паспортом в кармане.
Но как объяснишь это Карлу Риттеру, если трудно разобраться даже в самом себе!
Ведь они тоже уходили из дому завоевывать новые земли…
Разве ему расскажешь, как, приехав сюда, они вошли в эти чисто выбеленные кухоньки, где стоит стол, отполированный до блеска, — столько лет на нем месили тесто, — как итальянские солдаты изо дня в день отправлялись с мотыгой в руках в поле или на виноградник… Карл Риттер посмотрел бы на него своими холодными немецкими глазами, с нескрываемым сожалением окинул бы его своим взглядом теоретика и завоевателя.
— Чего только не делают во имя счастья человечества, — мог бы он сказать ему.
Но понял, что они никогда не пойдут дальше общих разговоров, выдержанных в официально корректном тоне: их разделял какой-то невидимый барьер несмотря на то, что судьба свела их вместе, и несмотря на то, что капитан знал: Карл Риттер болен.
Поэтому он смолчал.
В конце ужина в последний раз подняли бокалы, был произнесен последний тост, после чего немецкие коллеги отправились к себе, ушли вниз по тропинке, и их голоса и шаги затерялись в ночи.
Наслушавшись теорий Карла Риттера и никак на них не отреагировав, Альдо Пульизи почувствовал себя одиноким, более одиноким, чем когда бы то ни было. Ему было грустно, как будто он предал дружбу Катерины Париотис.
Он сел на мотоцикл и поехал вниз, в Аргостолион.
Мне было трудно, да и не хотелось анализировать причину своего удрученного состояния. Может быть, тоску наводили на меня сама природа острова, причиненные землетрясением разрушения, только что утихший ветер и дождь, который лил всю ночь напролет… Не знаю. Мы пошли вдоль обсаженного деревьями бульвара, миновали площадь Валианос. Фотограф шел хромая, опираясь на палку, но ни за что не хотел, чтобы мы наняли такси Сандрино. Постепенно город остался позади, бульвар перешел в узкое шоссе; справа вплотную подступало море, слева возвышалась густо поросшая соснами гора.
Паскуале Лачерба продолжал что-то рассказывать, то и дело перескакивая с одного предмета на другой. Возможно, мне было тоскливо еще и потому, что он не был в состоянии довести до конца ни одной мысли, от вида его обтрепанных снизу, широких, как мешок, брюк и видавшего виды пиджака неопределенного желтовато-серого цвета.
— Я отведу вас к Катерине Париотис сам, — пообещал он.
Мы шли — я это твердо знал — по дороге на мыс Святого Феодора, по той самой дороге, по которой отправился в свой последний путь перед расстрелом мой отец. Но Паскуале Лачерба рассказывал о каком-то своем приятеле из Патраса, — не помню уж, чем этот приятель занимался, — и отвлекал меня от моих мыслей. Потом он заговорил о том, что в тот день в монастыре должен был начаться праздник Агиоса Герасимосса и что если погода исправится, а похоже, что будет именно так, то можно туда сходить посмотреть крестный ход. Аргостолионские паломники выехали туда спозаранку автобусом.
— Для изучения народного быта это зрелище представляет интерес, — добавил он.
Я прервал его, спросив, далеко ли до Красного Домика. Он был вынужден переключиться на другую тему и ответил утвердительно.
По этой дороге проехали грузовики с офицерами и солдатами дивизии «Аккуи», которых везли на расстрел. На одном из них был и мой отец. Глаза его видели вот эти самые деревья (землетрясению не удалось их уничтожить), очертания этой горы и море, омывающее вот эти камни и эти кустики. Он дышал таким же теплым воздухом, потому что это произошло в сентябре, и погода, должно быть, стояла такая же, как сейчас. Здесь, на дороге к мысу Святого Феодора, воздух был удивительно мягким, потому что, кроме белых камней и кустарника на берегу, было много дикорастущих цветов, стены разрушенных домов были увиты бугенвиллеей, повсюду росли агавы. А из леса приятно пахло деревом и смолой. И чем дальше мы шли, чем дальше шли грузовики, тем сильнее пахло морем, оттого что берега залива расступались, море ширилось, появилась миниатюрная башенка маяка, а за ней — необъятный морской простор, Средиземное море без конца и без края.
Отправляясь в свой последний путь, они смотрели ни него так же, как сейчас мы. Может быть, оно было спокойнее или лежало совсем неподвижное в прозрачном утреннем свете (ведь это началось под утро). Сейчас по нему бегут барашки, хотя ветер как будто давно утих, а тогда царило полное спокойствие, все вокруг было неподвижно. Тишину нарушали лишь сновавшие взад-вперед — к мысу святого Феодора и обратно — грузовики со все новыми и новыми партиями офицеров и солдат, которых везли на расстрел.
Вернее, тишину нарушали автоматные очереди, доносившиеся откуда-то оттуда, где некогда находился Красный Домик, который не виден, которого тоже не стало.
— Но где это? Ничего не разберу. Где же он был, этот Красный Домик? — спросил я.
Паскуале Лачерба показал туда, где застыла в воздухе стая чаек с распростертыми крыльями.
— Вон за тем поворотом, — показал он.
Перед нами неподалеку от моря возвышались четыре разрушенные стены из серого камня, высокие, узкие.
— Развалины морской мельницы, — объяснил мне Паскуале Лачерба. — До землетрясения здесь, на побережье, таких мельниц было несколько. Их приводила в движение морская вода, которая водопадом низвергается в нечто напоминающее колодец. Эти так называемые морские колодцы, — объяснял он, указывая палкой, — зияют на уровне земли в расщелинах пористых скал; в них бурлит морская вода, поступающая по каким-то неведомым подземным каналам. — До сих пор неизвестно, откуда она берется, — не без удовольствия повторил он. — Конечно, из моря. Но как? Изучать это явление приезжали геологи со всего мира, но ничего не обнаружили и уехали несолоно хлебавши.
Казалось, он гордился тем, что Кефаллиния так ревностно хранит тайну своих морских колодцев.
— Кроме того, — продолжал Паскуале Лачерба, — на дне моря есть действующий вулкан. Дело в том, — объяснял он, — что Энос спускается в море и тянется вдоль морского дна до самого материка, до континента, там вновь выходит на поверхность и продолжается уже в виде гор Пелопоннеса. Это самая настоящая горная цепь, такая же, как на острове, с такими же вершинами, долинами и ущельями. С той лишь разницей, — добавил Паскуале Лачерба, — что над нею не небо, а вода, и что между отрогами гор снуют не стаи птиц, а косяки рыб.
Мы отправились дальше. Под соснами, сбегавшими вниз к самому краю дороги, тянулись низкие каменные ограды садов, поросшие травой и мохом. Они почти не пострадали, но от жилищ, которые они некогда окружали, остались одни развалины. По-видимому, это был самый аристократический район острова, район богатых вилл. Я представил себе, как они были хороши, эти выкрашенные в алый или голубой цвет виллы с распахнутыми настежь зелеными ставнями, и как из окон выглядывали здесь занавеска, там спинка кровати, там лампа под абажуром с бахромой из бисера. Сейчас за оградами не было ничего, кроме развалин и зарослей бурьяна. Кое-где у стены стояли деревянные постройки — как бы дома в миниатюре. Они тоже были выкрашены в красный или голубой цвет, у них тоже были двери, оконца и зеленые ставни.
