«Вынесу весь навоз на поле и тоже пойду искать партизан», — решил Тоно и опять задумался.
Незаметно для себя он запел старинную песню, которую под этим же деревом и в таком же изнеможении пели, быть может, отец его, деды и прадеды:
Сядай, солнко, сядай
За высоки голи.
А не будешь сядать —
Стянем тя за ноги.
Кедби солнко знало,
Як ми тяжко робить,
Понахлало бы си
За голю заходить.
Солнышко прослушало эту песню-жалобу и, словно сжалившись над маленьким, измученным тружеником, зашло за гору.
Мальчик вздохнул всей грудью: теперь будет легче идти. Поправив ремни, он хотел уже было встать, как вдруг услышал хруст веток и шепот:
— Тоно! Тоно!..
Тоно вскочил, оглянулся. Под старым развесистым буком увидел Ёжо.
— С винтовкой? — громко спросил Тоно и застыл с открытым от удивления ртом.
— Винтовка партизану нужнее, чем автомат. Экономнее, — словно оправдываясь, заявил Ёжо. — А ты что это… на гардистов стараешься?
— Нужны мне твои гардисты! — обиженно ответил Тоно. — Я ж не один: и маму и бабушку кормить надо.
— Да я только так.
— А ты у партизан? — еле выдавил Тоно.
Ёжо внимательно посмотрел по сторонам и, хотя видел, что никого поблизости нет, взял друга за рукав и зашептал на ухо:
— Русского партизана гардисты поймали!
— Да ну?!
— Надо в комендатуру сходить, к Лонгаверу. А бабушки Лонгаверихи нет.
— Я пойду! — с готовностью отозвался Тоно. — Возьму еды и понесу передачу. А что ему сказать?
— Нет, тебя не пустят. Лучше сбегай в Старые Горы, позови Божену…
— Сейчас?
— Ну, уж отнеси свое удобрение, — милостиво согласился Ёжо.
— Это никуда не денется… — махнул Тоно на корзину. — Сюда ее звать?
— К водопаду за Туречкой. Я туда приду.
Гриша очнулся утром в камере с решеткой на единственном окне. На полу и нарах вповалку лежали люди.
Когда пригрело солнце, заглянувшее сквозь решетку, арестанты зашевелились, начали вставать с нар, прохаживаться по узкой продолговатой камере. Но Гриша не шевелился: в голове звенело, перед глазами что-то мельтешило, и он боялся опять потерять сознание. К счастью, его никто не тревожил, хотя почти все уже разговаривали. Он повернулся на бок и с нетерпением смотрел на тяжелую, окованную железом дверь, за которой скрывалось его будущее. Загремели тяжелые ключи. С хрипом и скрежетом отворилась дверь. На пороге показался здоровенный носатый полицейский.
— Опять Буйвол дежурит! — прошептал кто-то.
— Лонгавер! — крикнул полицейский.
Гриша чуть не вскрикнул, увидев бачу Франтишека, встающего с нар.
Только теперь он совершенно пришел в себя и вспомнил все, что с ним произошло…
Старик, придерживаясь рукой за косяк, вышел из камеры. Дверь захлопнулась гулко и плотно, как крышка свинцового гроба.
Стало тихо. Только в ушах звенело после этого хлопка.
В камере долго держалась гнетущая тишина. Все о чем-то сосредоточенно думали. А потом сразу, как по команде, заговорили. Гадали, каким вернется бача, да и вернется ли вообще.
Лонгавера втолкнули обратно часа через два с разбитой щекой и черными кровоподтеками под глазами. Все бросились к нему на помощь. Он тихо повел рукой: отстаньте. Отдышавшись, Лонгавер подошел к старику, одетому в черный, засаленный костюм железнодорожника, что-то шепнул ему и отошел к окну, под которым на полу лежал Гриша.
Лонгавер молча смотрел в окно, будто любовался солнечным утром. А железнодорожник уже завел с соседом спор о гардистах. В этот разговор вскоре втянулась вся камера. Сыпались проклятия и беспощадная брань.
До сознания Гриши доходили только отдельные фразы.
— Я толком так и не пойму, кто они, эти гардисты, — говорил простуженный бас.
— Собаки, вот они кто! — Железнодорожник даже плюнул со злости. — Да что я говорю! Я вон своему псу прикажу лежать в будке — он лежит. И, если кто сунется во двор, горло перегрызет. А эти сами привели грабителей в дом.
— Зачем тогда допустили их до власти?
— Когда птичку ловят, ей ласково поют. В президенты Езеф Тиссо пробрался хитростью да сладкими обещаниями. А хитрости ему не занимать — он же бывший фарар.[10]
В самый разгар этого спора Лонгавер словно в изнеможении опустился возле Гриши и, глядя на дверь, очень внятно прошептал:
— Вас считают глухонемым, бандитом. Продолжайте играть эту роль. Выпустят. Меня не знаете, и я вас.
Лонгавер встал и хотел отойти, но Гриша попросил подать ему воды. Бача принес с нар котелок с водой.
Взяв котелок и глядя в глаза наклонившегося старика, Гриша быстро пересказал все, о чем просил его Вацлав Гудба.
— Цотак — предатель?! — переспросил Лонгавер и, отодвинувшись, пристально посмотрел на юношу, как бы оценивая, в своем ли тот уме. Но тут же спросил, что случилось с Гудбой. — Ляжем рядом на нарах. И, пока они спорят, вы незаметно расскажете мне все, что знаете о Вацлаве.
Но тут опять загромыхали ключи. Снова раздался сумасшедший скрежет железной двери.
Гардист вошел в камеру, резиновой дубинкой хлопнул Гришу по плечу и махнул: идем.
Гриша не спеша встал и пошел медленно, чтобы собраться с мыслями. Сердце забилось часто и тревожно, так что в глазах потемнело. Чтобы успокоиться, Гриша начал дышать как можно глубже: выдохнет — и опять вдыхает глубже прежнего. Сердце все спокойнее, спокойнее. Входя в кабинет коменданта, Гриша уже чувствовал себя готовым здраво обдумывать каждый вопрос.
Но допрашивать его комендант не стал. Он посадил арестованного против окна так, чтобы солнечный свет падал в лицо, а сам сел за большой письменный стол под портретами Гитлера и Тиссо. Затем кивнул дежурному полицаю, застывшему у порога. Тот открыл дверь, вошли шесть гардистов и выстроились у стены.
— Старуху! — скомандовал комендант.
Вошла маленькая, подслеповатая бабка.
Комендант подвел ее к Грише:
— Он? Говори правду, иначе бог покарает твоих детей.
Старуха пристально посмотрела в глаза начальнику и прошамкала:
— Их было много, и все с пулеметами!
После старухи ввели женщину. Но и эта его «не признала». Комендант дубинкой выгнал ее из кабинета.
Шестнадцать человек прошло перед Гришей. Наконец ввели Лонгавера.
— Ну, пан Лонгавер, вы в камере присмотрелись к этому молодцу? — кивнул комендант на Гришу. — Тот это, что приходил к вам на Крижну в день убийства гардистов?
— Пан комендант, я вам уже сказал, что в тот вечер никто ко мне не приходил, — спокойно ответил Лонгавер. — Этого юношу я впервые увидел только здесь… А что он натворил?
Комендант кивнул полицейскому. Тот схватил у стены широкую скамью. Поставил ее посередине комнаты и приказал Лонгаверу снять рубашку и лечь.
Четверо гардистов, гулко топая сапогами, вышли из строя.
— Приготовиться! — скомандовал дежурный.
И полицейские стали не спеша засучивать рукава.
Гриша, закусив губу, напряженно следил за всеми приготовлениями. Мысли в голове его путались.
Дежурный, ставший над головой Лонгавера, полюбовался черной извивающейся, как змея, резиновой плетью, потом широко из-за спины размахнулся и ударил старика по голой спине. На худом, землистом теле вскочил красный широкий рубец. Замахнулся второй раз…
«Убьет! — мелькнула в голове Гриши страшная мысль. — А если убьют Лонгавера, то погибнет вся организация!»
Полицейский замахнулся в третий раз.
— Стой! Стой, гадина! — двумя прыжками подскочив к палачу, Гриша выхватил из его рук тяжелую резиновую плеть.
Гардисты от неожиданности расступились.
Комендант, выскочив из-за стола, застыл на середине кабинета:
— Русский?
— Да, русский! — вызывающе ответил Гриша и, бросив к ногам коменданта черную плеть, возвратился на свое место.
— Комсомол?
— Конечно!
— Фамилия?
— Кравцов Григорий Васильевич. Семнадцать лет. Родился в Усть-Каменогорске. Отец рабочий! — выпалил Гриша и вызывающе спросил. — Что еще?
— Как вы попали в Старые Горы?
— Бежал из Германии.
— Из Германии? — недоверчиво переспросил комендант. — Сколько времени вы там пробыли?
— Три года и два месяца.
— Так… — протяжно сказал комендант и, сев за стол, уставился на арестованного так, будто хотел пронзить его взглядом. — Три года? Значит, попали вы в Германию четырнадцатилетним?
— Да.
— И уже были комсомольцем? — Комендант пристукнул по столу кулаком. — Вы что же, совсем за дурака меня считаете?! Если я поверил, что вы глухонемой, то уж никак не поверю, что вы идете из Германии…
Комендант встал. Молча прошелся по кабинету и, остановившись перед арестованным, тихо и даже мягко сказал:
