– А по нашим временам, так скорее наоборот, – усмехнулся Старовольский, – прогрессивнее тот, кто скорее от религии отказался. Правда ведь, Алексей? Вот мы, первая в мире атеистическая нация. И самая при этом прогрессивная. Точно?
Я не мог не понять, что младший лейтенант издевается. Устал до невероятия и злится теперь на всё. Вплоть до того, что ставит под сомнение бесспорные достижения социалистического строительства. Мне, прямо скажем, последнее время тоже хотелось поставить кое-что под сомнение, но я себе подобного не позволял.
Гром на севере заметно ослаб. Подувший в нашу сторону ветер погнал по полю мохнатые и серые шары перекати-поля. Сквозь трескотню выстрелов стало пробиваться невнятное урчание, откуда-то спереди, оттуда, куда были направлены стволы наших винтовок.
– По местам, – негромко велел Старовольский.
* * *
Они показались минут через десять. Вынырнули из-за гребня и неторопливо поползли на нас, черные, постепенно увеличиваясь в размерах. Правый глаз заслезился от бившего с юга-запада солнца.
– Три, – сказал Шевченко.
– Еще два, – уточнил Меликян.
– Восемь, – подвел итог Мишка некоторое время спустя.
Между движущимися на нас коробками замелькали фигурки солдат. Пока они шли во весь рост, полагая, что перед ними пустота, что русские разбежались и что путь на Севастополь отсюда свободен. Я провел пальцем по спусковому крючку и поглядел на Шевченко. Он подмигнул и недобро ощерился.
Расстояние между нами и танками – или самоходками? – стремительно сокращалось. Глаз различал уже, даром что против солнца, смотревшие на нас короткие стволы, опускавшиеся и поднимавшиеся вместе с переваливавшимися на неровностях почвы приземистыми махинами. Следовавшая за ними пехота временами переходила на бег, стараясь не отставать. Некоторые постреливали из автоматов – то ли чтобы очистить пространство от возможных истребителей танков, то ли просто прощупывая местность. Наши гаубицы молчали. Молчали и мы. Слышанные прежде рассказы о том, как танки утюжат пехоту, мешались в голове со строчками наставлений по уничтожению германской бронетехники гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Ни того ни другого у меня не имелось. И задача была иная – отсекать пехоту.
Автоматная очередь пылью взвилась метрах в пяти перед нами. Захотелось отползти назад. Шевченко прилип щекой к прикладу «дегтярева». Меликян резко выдохнул воздух и тщательно прицелился. Я стал искать глазами подходящую мишень.
Первый гаубичный выстрел прозвучал для меня неожиданно. Почти сразу же громыхнули второй и третий. Один из танков брызнул искрами, окутался дымом и замер на месте. «Огонь!» – прозвучало неподалеку. Боковым зрением я заметил, как вырвалось пламя из «дегтярева», и плавно нажал на спуск.
Выстрелы загремели отовсюду. Несколько пулеметов моментально привели фашистов в чувство. Недавно шедшие во весь арийский рост, они валились теперь на землю, метались в панике или пытались удрать. Я передернул затвор и выпалил в спину бегущей фигуре. Она упала, характерно дернувшись, как бывает при попадании. Мишка вопил, выпуская короткие очереди в обнаруженные цели.
Опустошив магазин и потянувшись за новой обоймой, я успел окинуть взглядом пространство перед собой. Стало заметно свободнее. Дымились три машины. Пехота исчезла, должно быть убиралась назад по-пластунски. Прочая техника, наугад огрызаясь из пушек, медленно отползала к гребню, из-за которого недавно появилась. Гаубицы молчали, сберегая снаряды для отражения новой атаки.
29 июня – 2 июля 1942 года, двести сорок второй – двести сорок пятый день обороны Севастополя
Более нас танками утюжить не пытались. Уничтожали с воздуха, разнося позицию, выбивая людей, не жалея бомб и поливая каждый миллиметр из пулеметов. Нам повезло, мы выжили. Ребята с «максимом» исчезли без следа, осталась одна воронка.
На следующий день, тридцатого, немцы поперли опять. Наш сборный отряд, расстреляв все снаряды и уничтожив бесполезные теперь орудия, отходил по направлению к вокзалу. Немцы неторопливо продвигались по пятам. Стараясь понапрасну не рисковать, они методично обстреливали из минометов шоссе и раз за разом вызывали артиллерию. Мы же не столько уходили, сколько уползали, выискивая укрытия и пытаясь в них перележать очередной налет. Свистевшие над головой осколки отзывались в моем сознании малопонятным словом «мириады». Раз я прополз мимо срезанной, будто ножом, головы, белой-белой, лежавшей в темно-красной, почти что черной луже. Меликяна ранило в руку. Он стеснялся кричать от боли и лишь беззвучно разевал свой рот. Когда замолкали пушки, выползали бронетранспортеры, тщательно обрабатывавшие дорогу перед собой пулеметными очередями. Немецкой пехоты мы больше не видели, дожидаться ее, не имея патронов, смысла не было никакого.
Нас оставалось всё меньше и меньше. Среди оставшихся преобладали раненые. Задело Молдована и Шевченко. Не сильно, но без перевязки обойтись не удалось. Мне, лейтенанту и Мухину пока что везло. Лучи солнца, прорывавшиеся сквозь низко нависшие дымные тучи, лишь добавляли тепла, от которого раздувались и лопались лежавшие среди воронок трупы людей и коней. Нестерпимо хотелось пить, волнами накатывал голод.
Бой на Малаховом продолжался и, судя по звукам, был ожесточенным. Нашей артиллерии слышно, однако, не было. Командир батареи гаубиц, отходивший теперь вместе с нами, бессильно тряс огромными кулаками. Мы тоже ничего не понимали. Всего один день, и всё рассыпается в прах. Всего один день, и оборона, которую готовили месяцами, перестает существовать. Всего один день, и все летит к чертям собачьим, словно бы не было перед этим трех недель боев, когда немцы выдавливали нас метр за метром и обходилось им это не так уж, прямо скажем, дешево. Но по десять снарядов на орудие на батарее, последние патроны в моем подсумке и небо, забитое чужими самолетами, не худшим образом объясняли происходящее. Хотя особенно мы не задумывались, потому что надо было хоть как-нибудь выползти из устроенного нам пекла. Ведь люди сделаны не из железа. К вечеру немцы, наступавшие с востока и севера, захватили Малахов. Другие, те, что двигались за нами по Лабораторной балке с юга, вышли на железнодорожную станцию.
Утром первого числа мы оборонялись среди руин центральной части города. Вернее отступали, изредка отстреливаясь и прикрывая друг друга во время перебежек. Порой между разрушенных домов синевою поблескивала Южная бухта, отделявшая нас от занятой немцами Корабельной. Взрывы гремели и там, кто-то еще не ушел – не смог, не захотел? Нам встречались группы красноармейцев и краснофлотцев; если с ними были командиры, то почему-то не старше капитана. Общего командования не наблюдалось, никто не знал, что делать, рубежи занимались по собственному почину, вернее по необходимости огрызаться от наседавшего противника или уберечься от обнаглевшей вконец авиации. Говорили о диверсантах, которые, переодетые в красноармейскую форму, мотались у нас в тылах и внезапно открывали огонь прямо в спину. Я вспомнил о тех – обезвреженных и убитых в лесу националистах. Видимо, они были одной из таких диверсионных групп.
Случайно нам стало известно, будто получен приказ: всему личному составу оборонительного района отходить на аэродром Херсонесский маяк – и уже там что-то будет. То ли оборона, то ли эвакуация. «Что за бред?» – не понимал Шевченко. Еще он бешено ругался, узнавая вдруг ту или иную разрушенную улицу. С тоской произносил их названия. Я ничего не запомнил. Покореженные трамвайные пути, опрокинутый синий вагон, изуродованные деревья, пустые окна, пляшущий среди развалин огонь, пылающий храм на горе – таким был увиденный мною центр великого города. Привычная вонь от горящего бензина и масла, визг металла над головой, ползущие, бегущие и умирающие люди. Немцы выныривали и там и тут, по-прежнему следуя за нами под прикрытием бронемашин.
Слухи о приказе отходить на Херсонес повторялись при каждой встрече с другими бойцами. Понемногу мы стали верить, что так оно и есть. А если так, то следовало выполнять. Дело было за малым – выбраться из уничтоженного города и по простреливаемой дороге средь голой степи добраться до этого мыса, западной оконечности полуострова Крым. Около полудня, проплутав в лабиринте руин, мы оказались где-то на окраине. И никак не могли оторваться от немцев. Сначала прятались от их огня за баррикадой, где, кроме нас, не нашлось никого, только тело изуродованной осколками женщины. Потом же, когда окончательно поняли, что, оставаясь здесь, мы имеем один лишь шанс – разделить судьбу убитой (лицо ее было продавлено, а серые носки залиты черной кровью), попытались уйти через двор полуразрушенной двухэтажки. Едва мы успели пробежать под стеной – у меня как раз появилась мысль, что лучше бы нам заскочить вовнутрь и там пересидеть, – как здание тяжко осело. К небу взметнулось огромное облако пыли.
