– Бегом! – проорал лейтенант, и мы, петляя зайцами среди куч разбитого кирпича, щебенки и всякого хлама, побежали к другому дому, на противоположной стороне улицы, вернее того, что недавно той улицей было. На углу, у поваленного дерева, догорал грузовик «ЗИС-5».
Нам удалось пробраться еще через пару кварталов. Однажды на нас спикировал «Юнкерс». Воя сиреной, обрушился с высоты, выбросил бомбы – но упали они в стороне. Мы только ощутили взрывную волну и заметили, как покачнулся невысокий дом метрах в двадцати от нас – с разгону упавших наземь под нелепо торчавшей одинокой стеной разнесенного вдребезги кирпичного здания.
– А это видел, курва? – прокричал вдогонку уходящему бомбардировщику Мухин, вскакивая на ноги и обеими руками делая общепонятный непристойный жест. И тут же над бытовиком прошла тугая очередь крупнокалиберного пулемета, и мы опять повалились на изувеченную снарядами мостовую.
– Откуда? – крикнул Мишке лейтенант.
– Кажись, вон там засели, суки.
Он оказался прав. Били из развалин, громоздившихся неподалеку от постройки, в которую попали бомбы с пикировщика. Немецкий летчик мог запросто накрыть своих, но, к сожалению для нас, послал свой груз слегка левее. И теперь гансы, вместо того чтобы дуться на земляка, вымещали злобу на нашей группе.
– Козлы, – прошипел Молдован, утыкаясь лицом в песок.
Теперь мы застряли надолго. По нам тупо работали два немецких пулемета. Тупо в том смысле, что просто мели по пространству над нами, выколачивая пыль и круша остатки штукатурки. Но головы поднять было нельзя.
И все же надо было уходить. Пересчитав оставшиеся патроны, Старовольский приказал мне и Шевченко редкими выстрелами постараться отвлечь внимание немцев, а остальным в эти моменты быстро перемещаться в сторону полуразрушенного здания, стоявшего метрах в сорока от стены, под которой мы все лежали. Потом, рассредоточившись, стрелять должны были они, чтобы прикрыть мой и Мишкин отход по направлению к тому же дому.
– Кто первый? – поинтересовался Шевченко, поглядывая вправо – страхуя нас со своей стороны.
– Давай я пальну, – ответил я, кося глазами влево. Эта сторона казалась более надежной, но все-таки мало ли что.
– Валяй, только смотри не высовывайся. А я потом из автомата жахну по-легкому.
После наших выстрелов немцы яростно поливали несчастную стену над нами не менее полуминуты. Все наши вроде бы успели переползти. Я оглянулся, чтобы проверить. В отдалении на секунду мелькнул лейтенант или кто-то другой. Подал руками знак. Едва он исчез, в этом месте выбила пыль пулеметная очередь.
– Жопа с ручкой, – проворчал Шевченко, бережно потрогав магазин. – Я почти пустой. А ты?
– Два патрона.
– Застрелиться и не встать. Будешь теперь снайпером.
– Ага. Мечта Мухина, помнишь? Слушай, а почему «жопа с ручкой»? Я вот раньше не задумывался.
– Интересные мысли тебя посещают. Свидетельство высочайшего боевого духа. Короче, отчаливать пора отсюда, как-то уж совсем тут грустно сделалось.
Я кивнул. Нас вновь обдало штукатуркой. Одинокая наша стена выглядела всё более угрожающе. Где-то в отдалении, не видимая нам, заурчала мотором немецкая бронетехника. Появление ее в этом месте ни меня, ни Шевченко обрадовать не могло.
– Ты первый, – продолжил Мишка, – я за тобой. Пристроишься вон за тою кучкой и прикроешь. Уяснил?
– Ага, – ответил я, вдруг ощутив какую-то тоску, малопонятную и совершенно неуместную.
– Чего уставился? – заволновался Шевченко, беспокойно кося воспаленными глазами направо. – Обычное дело. Давай шустрее. А то до свадьбы под этой стенкой мы точно не доживем. Хернут по ней из самоходки – и всё, прощай, немытая Россия.
Он вышептывал слова возбужденно, почти выкрикивал, а у меня на душе вдруг сделалось препогано. Верно, это и было предчувствием. Очередь взрезала воздух над головами, заставив вжаться в кирпичное крошево.
– Давай, веселей, – заторопил Шевченко, машинально поправляя порозовевшую повязку на голове. – Хлопцы небось заждались, совсем там без нас заскучали.
– Ты только это, – попросил я неуверенно, – поскорей.
– Дело пяти минут, – сверкнул он зубами на черном со вчерашнего дня лице. – Устройся там поудобнее и держи что надо под прицелом. А я к вам, сударь, немедленно переберусь. Но сначала дам немецким ребятам возможность поближе с собой спознаться. Всё, дуй, – закончил он. – Держи хвост пистолетом. Познакомятся твари облезлые с русским матросом Шевченко.
Резко выдохнув, я медленно пополз, стараясь быть насколько можно незаметным. Прошла пулеметная строчка, посыпалась сверху пыль. Я съежился, пошарил глазами и снова пополз вперед, локтями ударяясь об обломки кирпича. Потом раздался непонятный шум, а затем негромкий, похожий на гранатный, разрыв. Побуждаемый каким-то инстинктом, я вскочил, перелетел через открытую площадку и плюхнулся за той самой кучей, на которую мне только что указывал Мишка. Собрался посмотреть, как там поживают фашистские пулеметчики, но едва пошевелился, как оттуда, откуда я только что уполз, в мою сторону ударили сразу из двух автоматов. Немецких, «МП-40».
– Видел? – глухо спросил меня Старовольский, когда я, очень нескоро, добрался до нашего нового убежища в подвале очередного полуразрушенного дома.
– Слышал, – ответил я. – Только не сразу понял. А когда понял…
Лейтенант ничего не ответил.
О старшем краснофлотце Шевченко– Познакомятся твари облезлые с русским матросом Шевченко, – пробормотал Михаил и, уже не глядя на удалявшегося Аверина, прикинул, насколько удастся задержать только что замеченных им немцев, осторожно, короткими перебежками и ползком подбиравшихся справа. Аверину он ничего не сказал. Подумал только, что, может быть, все же удастся уйти. Хотя вряд ли уже удастся. Шесть патронов в магазине, ни одной гранаты. А у немцев гранаты есть, и чтобы покончить тут с ним, им больше ничего и не требуется.
Голова разваливалась от боли. Вроде бы задело легко, но боль была невыносимой. И глаза – что-то стало с глазами, радужные круги, непонятные блики. И пот, хотя откуда взяться поту, если так хочется пить, если не помнится, когда ты последний раз пил. А вот надо же, пот.
Когда-то в декабре, тоже раненый, правда не в голову, лежал он в кустарнике и, прислушиваясь к чужим голосам, тоже мечтал о гранате. Но тогда на помощь прибежали Костаки и Зильбер. А теперь ни Костика нет, ни Левки, пусть точно и неизвестно, но скорее всего в самом деле нет. И Маринки Волошиной нет, хотя салага Аверин молчит, хранит свою горькую тайну, но он-то, Шевченко, видел, как Алексей, укрывшись однажды в домике на Лабораторном, смотрел, чуть не плача, на побуревшую красноармейскую книжку. И Саньки Ковзуна нет, и Сычева, и братьев-акробатов Пинского с Пимокаткиным, всего почти взвода их нет, и деда Ляшенко, и лейтенанта Данилко, и лейтенанта Априамашвили. И неизвестно еще, что с Сергеевым, Некрасовым, Бергманом. И университета у него не будет, и Севастополя. Останется труп под палящим солнцем, матроса Шевченко труп, один из великого множества трупов, гниющих на крымской земле.
Первая граната лопнула прямо над ним. Даже не упала на землю. Бросивший ее немец обладал очень крепкими нервами и выдержал счет до конца. Отброшенный назад Шевченко видел теперь только небо. Как князь Андрей из давней школьной книжки. Последнее, увиденное им, было расплывшейся в багровом мареве фигурой чужого солдата, медленно, очень медленно поднимавшего винтовку с искрившимся на солнце ножевидным штыком.
* * *
Уже второй день мы – Старовольский, Меликян, Мухин, я – отсиживаемся в подвале наполовину разрушенного фугасной бомбой дома. Все вокруг кишит румынами и немцами. Они ходят почти не таясь, мы слышим их наглые крики, урчание грузовиков на улице, расчищаемой рабочими от завалов. Нашими рабочими, возможно – нашими пленными, ведь до нас доносится не только немецкая или румынская, но и наша, русская речь. Бои на этом участке закончились, и, так сказать, налаживается жизнь. Стыдно признаться, но от этого нам спокойнее. Значит, не будут швырять в темноту гранаты и не запустят ради верности в подвал струю из огнемета. Впрочем, мы нередко слышим переливистый собачий лай. Быть может, немцы прочесывают район за районом с овчарками. И если те чего-нибудь учуют, не миновать гранаты или огнемета. Или плена. Обороняться бесполезно. С нашими возможностями у нас не выйдет даже героически погибнуть. Разве что удавиться – если, конечно, заранее подготовиться.
Но Мишке Шевченко плен уже не грозит. И Феде Молдовану не грозит он тоже. Еще вчера, когда мы покидали предпоследнее наше убежище и осторожно пробирались через двор, надеясь смыться в подворотню, Федор заслышал негромкую румынскую речь. Кто-то был рядом, за сплошным деревянным забором. И кажется, успел нас заметить. Мы быстро шмыгнули в тень. Федор шепнул лейтенанту:
