– А Шевченко?
– Видимо, и он. Но у него спросить нельзя. Раньше не до этого было, а теперь не получится.
– А Тарас?
– Какой еще Тарас? – удивился Старовольский.
– Который тоже Шевченко.
Старовольский беззвучно рассмеялся.
– Що до Тараса, то вин безусловно относится к первой категории. Может быть, сначала он тоже был русским, но потом ему надоело.
– Почему? – не понял я в который раз.
– Потому что быть русским порой бывает не очень легко.
– Почему? – спросил я снова.
На этот раз Старовольский ответил быстро и не задумываясь:
– Потому что Россия очень трудная страна. Французом быть куда приятнее. Солнце, вино, код Наполеон. Правда, французам ради этого пришлось несколько столетий потрудиться. Четыре с половиной революции меньше чем за девяносто лет.
Что такое «код Наполеон» и над чем там трудились французы, я спрашивать не стал. Мне интересен был Тарас Шевченко.
– Но он же не стал французом.
Поверху медленно проехали мотоциклы. Отчетливее стали звуки отдаленной перестрелки. Настолько отдаленной, что без привычки не разберешь, то ли это стрельба, то ли какой-нибудь стук. «В лесу раздавался топор дровосека…»
Старовольский тоже послушал, после чего продолжил:
– Не стал, но, возможно, решил, что если перестанет быть русским, то станет не хуже француза. Такое случается и в некоторых обстоятельствах принимает массовый характер. Когда люди начинают кричать: «Я не русский, я хороший…» К слову, немцем после этой войны тоже быть будет непросто. Но они, я думаю, не сломаются и не начнут прыгать в сторону и орать: «Я не немец!» Разве что отдельные австрийцы. Хотя тоже не факт. Все-таки уровень культуры иной.
– По-вашему выходит, что украинцы это русские?
– Ну да. Или просто русские, как я, или бывшие русские.
– Короче, все вокруг русские. А Меликян? Он-то точно нерусский.
Теперь меня не понял младший лейтенант.
– А зачем Меликяну быть русским? Он армянин, у него своя родина. Древняя культура. Он ничего не потеряет, если русским не будет.
– А украинцы потеряют много?
– «Много» не то слово, – сказал Старовольский решительно. – При переделке в украинцев население Южной России теряет практически всё. Так много, что потом придется крепко думать, как бы вернуть себе то, от чего когда-то сами отказались. Понимаешь?
– Не очень.
– Это и на самом деле очень сложные вещи. Будет время, объясню. Только будет ли оно, время. Разве что после победы, если удастся дожить. Я, кстати, уверен, что, когда мы победим, очень многое изменится. В том числе и терминология. Название страны, городов. Мы снова будем Россией. Днепропетровск станет Екатеринославом, Кировоград – Елисаветградом, Куйбышев – Самарой, Краснодар – Екатеринодаром. Исчезнут все эти…
Он запнулся, но я понял и так – передо мной монархист. Пережиток. Бывший, хотя и совсем молодой.
– У нас будет когда-нибудь такая страна, о которой учителя из бывших политкаторжан даже додуматься не могли. Французы обзавидуются.
И он улыбнулся опять. Грустно-грустно, словно бы и сам не верил в это.
Молчать не хотелось. Я продолжил разговор.
– Разве можно вот так взять человека и переделать? Был русским, стал нерусским?
– Конечно, можно. Вот ты советский человек?
– Ну да.
– Представитель, так сказать, советского народа?
Мне не понравилось «так сказать», однако я кивнул вторично.
– И родился ты… В каком году?
Я назвал ему свой год рождения. Не самый худший, тысяча девятьсот двадцать третий, шестой по счету год новой эры в истории человечества. Старовольского такой ответ устроил.
– Значит, ты всегда был советским. А твой отец – советский человек?
Я почти обиделся. Какой еще, спрашивается? Но подвох уже почуял. Не дурак, считать умею.
– А он когда родился? – безжалостно довел лейтенант до конца свою мысль. – И что, он тоже на протяжении всей жизни был советским?
Я промолчал. Нечего было спорить. Киевлянин прижал меня к стенке.
– А ведь такие слова, как «советский человек», «советский народ», звучат куда более странно, чем «украинский». И ведь ничего, привыкли. Как там в песенке поется: «Если вас ударят в глаз, вы невольно вскрикнете…»
Тут я совсем разозлился. Не стал смотреть, что он командир, спросил его прямо:
– Что же в «советском народе» такого странного?
Старовольский ухмыльнулся.
– А почему он советский-то?
– Потому что у нас советская страна, Советский Союз.
– А почему она советская?
– Потому что советский строй.
– А что такое советский строй?
– Ну, это наш строй.
– Но почему он советский? – насел на меня Старовольский. – Ты парень умный, десять классов кончил. Значит, должен понимать, что прилагательное «советский» изначально является не качественным, а относительным. А если оно относительное, то должно быть образовано от какого-то существительного. От какого?
– Совет, – пожал я плечами, честно говоря не особенно помня, чем качественные прилагательные отличаются от относительных. – Потому и власть у нас советская.
– А что такое «совет» в нашем случае?
Мне захотелось фыркнуть. Конечно же, «в нашем случае». В вашем, а не в нашем, товарищ младший лейтенант, разные у нас случаи, и нечего меня к себе притягивать. Сжав зубы, я ответил:
– Орган государственной власти. У нас везде советы, товарищ младший лейтенант, если вы не в курсе. Райсоветы, горсоветы, облсоветы, и высший орган у нас Верховный Совет.
Но лейтенанту было хоть бы хны, он словно бы и не заметил моего нахальства.
– А в других странах есть органы государственной власти?
Я вконец на него обиделся, но виду не подал, а он сидел и улыбался, словно бы рад был поучить меня, дурака, словно бы не под Севастополем мы были среди немцев и румын, а на экзамене в каком-то институте. Словно бы город был наш, словно не немцы его взяли, а мы освободили. Не знал бы я, кто он такой и что он тоже воевал вместе с нами, то подумал бы…
– Есть, – процедил я.
– Например?
– Во Франции – парламент. В Англии тоже.
– А в Америке – конгресс. А в Германии рейхстаг. А в Польше был сейм. Стало быть, во Франции и Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии обитает «парламентский народ», в Американских Штатах – «конгрессовский», в Польше – «сеймовский», а в Германии – «рейхстаговский». Хотя нет, теперь у них фюрер за главного, так что и народ должен быть «фюрерским». Чушь?
– Чушь, – ответил я, ощутив полнейшую безнадежность. А он продолжил жестко:
– Вот и «советский народ» такая же чушь. Нет такого народа, красноармеец Аверин. Есть русский народ, литовский, татарский, армянский. Народ России есть. Народ Советского Союза в крайнем случае.
«Ага, как Советского Союза, так сразу в крайнем», – подумал я, но вяло уже, без задора.
– Хоть лучше все-таки народы. Между ними могут быть очень и очень сложные отношения, порой трудно разобраться, где кончается один народ, а начинается другой, порой разные народы выступают как один. Но называть народ по имени органов государственной власти довольно глупо. Вот так-то.
Я молчал, а он не унимался, как будто бы долго молчал, а теперь получил возможность выговориться, высказать всё то, что накопилось.
– Учись возвращать словам их подлинный смысл, тезка. Особенно привычным, которые произносишь, не задумываясь. Если бы люди думали над словами… Впрочем, это невозможно, не могут же все быть филологами, кому-то и уголь добывать надо, и землю пахать. – И, помолчав, он серьезно добавил: – Но над некоторыми словами думать надо. Чтобы не быть покорным и бездумным стадом.
С боку на бок перевернулся Мухин. Тихо, не проснувшись, матернулся. Я не знал, как реагировать на Старовольского. Хороший человек, а такое себе позволяет.
– Разрешите еще один вопрос, товарищ младший лейтенант?
– Разрешаю.
– Почему вы говорите, как… – Я осекся.
– Как кто? Ну говори, говори, не бойся.
– Как враг, – прошептал я испуганно и, видимо, здорово покраснел, до того мне стало стыдно, сам не знаю почему.
– Чей? – полюбопытствовал Старовольский. – Твой?
– Нет.
– Меликяна? Шевченко?
– Народа, – сказал я ему. И неожиданно осознал, какую сказал нелепость.
– А ты, Меликян, Шевченко, Сергеев, Зильбер, Марина, Бергман – вы не народ? Или я вам все-таки враг?
– Нет, не враг. А вот Земскиса вы побили… Я знаю.
Он улыбнулся. Как будто бы вспомнил о чем-то до чрезвычайности приятном.
– Вот ему я враг, безусловно.
– Потому что он латыш?
– Потому что он мерзавец.
– Но вы ведь сами кричали – курва нерусская.
– Я? – недоверчиво спросил Старовольский. Помолчал и вдруг рассмеялся. – Довел меня Мартын Оттович, нечего сказать. Нет, Алексей, к латышам я вполне равнодушен и скорее благожелателен. Но не к таким.
– Каким «таким»? – спросил я лейтенанта, добавив в голос яду. Хоть яда этого почти не оставалось, выдохся, а я и не заметил как.
