Все это длилось секунду-две. И когда гулко, с металлической звонкостью отгремел гром, часто забарабанил по крышам, зашуршал в листве деревьев и с глухим шумом застучал по земле грозовой дождь.
„Намочит! Всю как есть намочит… Господи!..“ — не двигаясь с места, встревоженно думала Василиса Прокофьевна.
В Певск Катя приехала на попутной машине вместе с красноармейцами. С Зиминым встретилась на улице, возле дома, в котором он квартировал.
Отпирая ключом дверь, Зимин сказал ей, зачем вызвал.
Дождь продолжал итти такой же крупный и частый; стекла окон, закрытые черными шторами, тонко звенели.
— Двести человек? — растерянно переспросила Катя. Она сидела вся мокрая; с рукавов тужурки и с портфеля, лежавшего на коленях, стекала вода.
Зимин утвердительно кивнул.
— Тяжело, отец. Взять с производства почти некого… Придется с полей… Ты представляешь, что это значит?
— Представляю, дочка, представляю.
Катя положила на стол руки ладонями вверх.
— У всех такие, — сказала она тихо. — Не думай, что мои девчата щадят себя. Были, два случая — упали прямо на поле, водой отливали.
— Что же, по-твоему, эта мобилизация нам не под силу? Отказаться от нее?
Катя молчала, глядя на свои потрескавшиеся ладони.
— Та-ак… — хмуро протянул Зимин и, вырвав из блокнота листок, положил его перед Катей.
— Ну что же! Пиши…
Она недоумевающе вскинула на него глаза.
— В обком пиши: для нас, мол, это невозможно.
Катя возмущенно отбросила от себя листок.
— Разве я так сказала? — Глаза ее сделались злыми. — Я сказала — тяжело. А „тяжело“ и „невозможно“ — разные слова. Когда отъезд — завтра в два?
— В два.
Катя поднялась, но уходить медлила. В этой так хорошо знакомой ей комнате, казалось, было что-то новое. Она осмотрелась и поняла: „новое“ — это сыроватый воздух, пыль на стеклах книжных шкафов, на столе и под кроватью, остановившиеся на половине пятого стенные часы, открытая банка с засохшими рыбными консервами. От всего этого веяло нежилым. Очевидно, Зимин стал редким гостем в своей квартире.
В дверце гардероба она увидела тусклое свое отражение и, подойдя, провела по зеркальному стеклу пальцем. На зеркале осталась светлая, серебрящаяся полоска, на пальце — дымчатая пыль. Рядом с выключателем висел отрывной календарь, и на верхнем запылившемся листочке было „22 июня“.
— Ты что же, с начала войны не бывал у себя? — спросила она, исподлобья взглянув на Зимина.
— Бывал, дочка, бывал. На прошлой неделе был, но дело не в этом…
Катя подтянула у часов гири, потом, забравшись на запыленное кресло, перевела стрелки и толкнула маятник. Часы затикали, и комната словно ожила. Спрыгнув с кресла, Катя подошла к календарю.
Зимин наблюдал за ней молча, досадуя на себя. Он сознавал, что поступил с Катей резко, несправедливо. Конечно, у него и в мыслях не было желания сделать ей больно, а сделал. Он заметил это по вспышке в ее глазах.
А Катя только сейчас разглядела серую усталость на его лице: веки были припухшие, красные, — вероятно, от бессонных ночей.
„Работает столько, что и домой забежать некогда“, — подумала она, обрывая листочки календаря. И ей тоже стало неловко за то, что она так резко дала почувствовать ему свою обиду.
— Погорячились мы с тобой, дочка, — тихо сказал Зимин.
Перехватив его взгляд, Катя наклонила голову:
— Ты же знаешь: я, все мы… куда партия найдет нужным нас поставить, там и будем стоять.
Щеки ее разгорелись.
— Знаю, Катя.
Последним она сорвала с календаря листок за 8 сентября. Все оторванные листки подобрала ровненько, как колоду карт, положила их на край стола и взглядом опять задержалась на пыльном зеркале.
„Выкроится время, забегу на полчасика порядок навести или кого-нибудь из девчат пришлю. Разве можно так?“ Она отошла от стола и вздохнула:
— Значит, двести?
— Двести.
Зимин проводил ее до дверей.
— С двухчасовым они должны выехать в Калинин. Отбери самых лучших. Не жалей. Так надо.
— Знаю.
— Особенно подумай о командире. Здесь нужен человек с авторитетом, стойкий, который не растеряется в опасные минуты.
Взявшись за дверную ручку, Катя обернулась:
— А из партийцев… можно?
— Можно.
— И даже из тех, которые на броне?
— Из всех, кто находится в твоем распоряжении. Ты кого хочешь?
— Кого? Нет, это я так… Я еще не решила. Обдумаю — позвоню.
* * *
Дождь перестал лить в половине второго ночи. В просвет расплывающейся тучи выскользнула луна. Тускло заблестели тротуары и мокрые крыши домов. Тополя шумели, сбрасывали с листьев светящиеся крупные капли.
Перед Домом Советов стояли два грузовика.
Зоя, агитпроп райкома, крутила рукоятку мотора. Ее мокрые волосы отсвечивали темной бронзой. По лицу, густо усеянному веснушками, струйками стекала вода. Высунув в дверцу кабины голову, девушка-шофер смотрела на стоявших возле второго грузовика райкомовца Сашу, машинистку Нюру Баркову и шофера в кожаной куртке.
Ветер перебирал светлые кудри на сашиной голове. Шофер курил. Небритое лицо его, освещенное вспыхнувшей цыгаркой, было сердито. Он сплюнул и замотал головой, видимо не соглашаясь с тем, в чем его настойчиво пытались убедить Саша и Нюра. Голоса их тонули в гуле мотора.
Зоя забралась в кабину, девушка-шофер положила руки на руль, и грузовик с ревом подался назад.
Из широко распахнувшихся входных дверей Дома Советов шумной толпой вышли на крыльцо парни и девушки, и среди них — Катя.
— До восьми часов надо вручить все повестки, — говорила она, смотря на разворачивающийся грузовик. — Кого не застанете дома, ищите на производстве, у товарищей и…
Не договорив, торопливо сбежала с крыльца.
— Зоя! Не забудь передать письмо Марусе… в Ожерелках…
— Переда-ам! — донеслось с удалявшегося грузовика.
К крыльцу подошел Саша.
— Упирается этот тип, — сказал он раздраженно. Комсомольцы гурьбой двинулись ко второму грузовику, возле которого молча стояли шофер и Нюра.
— В чем дело, товарищ? — спросила Катя. Шофер вытащил изо рта цыгарку, сплюнул.
— Да все в том же. Говорили, за два километра от города, а оказывается — в Головлево. Не поеду.
— Поедешь, — спокойно сказала Катя.
Садиться? — спросила ее Нюра.
— Садись.
Растолкав девушек, шофер подступил к Кате вплотную.
— Из гаража на час отпустили, понимаете? Мне в гараж надо.
— Нет, в Головлево.
Она обняла его за спину и подвела к дверце кабины.
— С горкомхозом согласовано, не беспокойся. И потом, товарищ, когда выполняют задание для фронта, то много не разговаривают!
Шофер растерянно смотрел на комсомольцев.
— Ну что ты, как пень! — с досадой проговорил Саша. Шофер вскипел:
— Я, можно сказать… Не могу я, понял?
— Понял, дорогой. Раньше, чем ты сказал. Словами тебя не проймешь. — Саша подтолкнул его легонько в кабину и под веселый смех товарищей и двух часовых, стоявших у калитки, захлопнул дверцу.
— Список у тебя? — крикнул он Нюре.
— У меня, — отозвалась та из кабины.
— Ну, действуй.
Грузовик, точно бешеный, сорвался с места и вскоре скрылся за углом.
Услышав позади себя шаги, Катя оглянулась. К ней подходила Женя.
— Почему… не на поле?
— Была на поле, а зараз до тебя, — глухо сказала Женя. Катя пристально вгляделась в ее лицо. Женя тревожила ее давно. В первые дни войны она ходила по улицам города с пылающим лицом, с разгоревшимися глазами. Выступая на митингах, страстно рассказывала о родной Украине и о том, как лютуют там теперь фашисты. Рвалась на фронт. Потом притихла. Подруги уже с месяц не слышали от нее ни слова об Украине. На прошлой неделе Катя хотела поговорить с ней, но Женя замотала головой и убежала. И вот теперь она стоит перед ней — мокрая, усталая, угрюмо опустив голову.
— Женечка, ты… не захворала?
— Ни. До тебя у меня дило есть… — все так же глухо ответила Женя.
Катя села с ней на лавочку. Помолчав, Женя судорожно прильнула к ее груди и разрыдалась.
— Не можу я, Катюша… И Днипр, и степи… Где ж теперь все, що в сердце живо? — Она опустилась на землю, чтобы лучше видеть катино лицо, стиснула ее руки.
— Отпусти меня, Катюша, в ридны леса… Партизанить.
— В леса? — Катя привлекла ее голову к себе на колени. — На Украине есть кому партизанить, — сказала она ласково. — А ты, Женя, и отсюда хорошо помогаешь. Ведь здесь, на полях, никто тебя не заменит — некому. Подумай об этом.
Женя молчала. Катя бережно отстранила ее голову и встала.
— Я сейчас в военкомат, Женя. А когда вернусь, ты мне скажешь, что надумала.
