Улица опустела. Над заснеженными горами раскинулся розовый полог заката.
– Пат, – сказал я, – ты еще не знаешь, что мы располагаем кучей денег – Кестер прислал.
Она остановилась.
– Так это же здорово, Робби! Значит, мы еще сможем как следует кутнуть?
– Запросто, – сказал я. – Сколько душе будет угодно.
– Тогда пойдем в субботу в курзал. Там состоится последний большой бал года.
– Но ведь тебе не разрешают выходить по вечерам.
– Это запрещено почти всем, однако все преспокойно выходят.
На моем лице отразилось опасение.
– Робби, – сказала Пат, – когда тебя здесь не было, я строго соблюдала все, что мне предписывалось. От перепуга стала совсем паинькой. Но все оказалось впустую. Мне стало хуже. Не перебивай меня – заранее знаю, что ты скажешь. И также знаю, что поставлено на карту. Но в оставшееся мне время, когда ты рядом, разреши мне делать все, что я захочу.
Пурпуровый свет заката окрасил ее лицо. Глаза смотрели серьезно, спокойно и очень нежно. О чем мы говорим? – подумал я и почувствовал сухость во рту. Разве можно вот так стоять и говорить о том, что никогда не должно, не смеет произойти! А ведь именно Пат произносит все эти слова, произносит их невозмутимо, беспечально, словно ничего уже поделать нельзя, словно нет хотя бы самого крохотного остатка обманчивой надежды. Вот рядом со мной стоит Пат, почти ребенок, которого я обязан оберегать. И вдруг она сама отходит от меня далеко-далеко, породнившись с тем безымянным, что таится за гранью бытия, и покорившись ему.
– Очень прошу, пожалуйста, не говори так, – пробормотал я наконец. – Я просто подумал, не посоветоваться ли нам сначала с врачом.
– Ни с кем мы с тобой советоваться не будем, ни с кем! – Она вскинула свою красивую маленькую головку. На меня смотрели любимые глаза. – Больше ничего не хочу знать. Хочу только одного – быть счастливой.
Вечером в коридорах санатория слышались шушуканье, беготня. Пришел Антонио и вручил Пат приглашение на вечеринку, которую устраивал у себя в комнате какой-то русский.
– А разве я могу так просто, за здорово живешь, пойти с тобой? – спросил я.
– Это здесь-то! Конечно, можешь.
– Здесь можно делать многое, чего вообще делать нельзя, – сказал Антонио.
Русский оказался смуглолицым пожилым человеком. Он занимал две комнаты, устланные множеством ковров. На комоде стояли бутылки с водкой. В комнатах, освещенных только свечами, был полумрак. Среди гостей выделялась очень красивая молодая испанка. Выяснилось, что празднуется ее день рождения. От мерцания свечей создавалось какое-то особенное настроение. Сумрачные комнаты, где собралось некое братство людей, объединенных общей судьбой, чем-то напоминали мне фронтовой блиндаж.
– Что желаете пить? – спросил меня русский. Его низкий голос звучал очень тепло.
– Что найдется, то и выпью.
Он принес бутылку коньяку и графин с водкой.
– Вы здоровы? – спросил он.
– Да, – смущенно ответил я.
Он предложил мне папиросу. Мы выпили.
– Видимо, здесь многое кажется вам странным, правда? – заметил он.
– Не сказал бы, – ответил я. – Я вообще не очень-то привык к нормальной жизни.
– Да, – сказал он и, сощурив глаза, посмотрел на испанку. – Здесь, в горах, свой, особый, мир. Он изменяет людей.
Я кивнул.
– И болезнь здесь особая, – задумчиво добавил он. – От нее как-то оживляешься. А иногда даже становишься лучше. Какая-то мистическая болезнь. Она расплавляет шлаки и выводит их.
Он встал, слегка поклонился мне и подошел к улыбавшейся ему испанке.
– Сентиментальный трепач, верно? – сказал кто-то позади меня.
Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойно бегающие, лихорадочные глазки.
– Я здесь в гостях, – сказал я. – А вы разве нет?
– На это он и ловит женщин, – продолжал он, не слушая меня. – Только на это он их и ловит. И вот эту малышку тоже поймал.
Я промолчал.
– Кто это? – спросил я Пат, когда он отошел от нас.
– Музыкант. Скрипач. Безнадежно влюблен в эту испанку. Так влюбиться можно только в горах. Но она и знать его не хочет. Любит своего русского.
– И я бы на ее месте так.
Пат рассмеялась.
– По-моему, в такого мужчину нельзя не влюбиться. Ты не находишь? – сказал я.
– Нет, не нахожу, – ответила она.
– Ты здесь никогда не была влюблена?
– Не очень.
– Впрочем, мне это безразлично, – сказал я.
– Вот так признание! – Пат выпрямилась. – А я-то думала, что это тебе никак не должно быть безразлично.
– Да я не в таком смысле. Даже не могу объяснить тебе в каком. Не могу потому, что так и не понял, что, собственно, ты во мне нашла.
– Уж это моя забота, – ответила Пат.
– Но ты-то сама это понимаешь?
– Не совсем точно, – ответила она с улыбкой. – Иначе это уже не было бы любовью.
Бутылки с водкой русский оставил на комоде. Я налил себе и выпил несколько рюмок. Царившее здесь настроение угнетало меня. Очень тяжело было видеть Пат среди всех этих больных.
– Тебе тут не нравится? – спросила она.
– Не слишком. К этому нужно привыкнуть.
– Бедненький ты мой, дорогой… – Она погладила мою руку.
– Я не бедненький, если ты рядом, – сказал я.
– А Рита, по-твоему, не очень хороша собой?
– Не очень, – сказал я. – Ты красивее.
На коленях молодой испанки лежала гитара. Девушка взяла несколько аккордов. Потом запела, и мне показалось, что в полумраке вдруг откуда-то появилась и парит неведомая темная птица. Рита пела испанские песни, пела негромко, чуть хрипловатым и ломким, больным голосом. И я не мог понять – то ли из-за этих непривычных и грустных напевов, то ли из-за берущего за душу и какого-то вечернего голоса девушки, то ли из-за теней, отбрасываемых больными, сидевшими в креслах или прямо на полу, то ли, наконец, из-за выразительного, крупного и смуглого лица нашего русского хозяина, – не знаю отчего, но вдруг мне показалось, что все происходящее – не более чем слезное и тихое заклинание судьбы, притаившейся там, за занавешенными окнами, не более чем мольба, крик и страх, боязнь остаться наедине с неслышно подтачивающим тебя небытием.
Наутро Пат, оживленная и радостная, перебирала свои платья.
– Слишком широкими стали… слишком широкими… – машинально бормотала она, стоя перед зеркалом. Потом повернулась ко мне: – Ты привез с собой смокинг, милый?
– Нет, – сказал я. – Не думал, что он мне здесь понадобится.
– Тогда пойди к Антонио. Он тебе одолжит. У вас совершенно одинаковые фигуры.
– А он что наденет?
– Он наденет фрак. – Она прихватила булавкой складку на платье. – Кроме того, пойди покатайся на лыжах. Мне нужно поработать. А при тебе я не смогу.
– Несчастный Антонио, – сказал я. – Я его просто граблю. Что бы мы делали без него!
– Он хороший парень, правда?
– Да, это правда, – ответил я. – Именно хороший парень.
– Не знаю, как бы я обошлась без него, когда была тут одна-одинешенька.
– Не надо вспоминать об этом. С тех пор прошло столько времени.
– Правильно. – Она поцеловала меня. – А теперь иди кататься.
Антонио уже ждал меня.
– Признаться, я и сам догадался, что вы приехали без смокинга, – сказал он. – Примерьте-ка мой.
Смокинг был чуть узковат в плечах, но в общем подошел.
– Завтра повеселимся на славу, – заявил он. – К счастью, вечером в конторе будет дежурить маленькая секретарша. Старая Рексрот ни за что не выпустила бы нас. Ведь официально все это запрещено. Но неофициально мы, разумеется, уже не дети.
Мы пошли на лыжах. Я уже довольно прилично овладел ими, и не имело смысла снова тренироваться на учебной поляне. Нам встретился мужчина с бриллиантовыми кольцами на пальцах, в клетчатых штанах, с пышной бабочкой на шее – так одеваются художники.
– И чего только здесь не увидишь, – сказал я.
Антонио улыбнулся:
– Этот как раз довольно важная персона. Он – сопроводитель трупов.
– Как это? – не понял я.
– Сопроводитель трупов, – повторил Антонио. – Ведь сюда стекаются туберкулезники со всего света. Особенно много из Южной Америки. А большинство семей желает хоронить своих близких на родине. И вот такие сопроводители, конечно, за приличное вознаграждение доставляют цинковые гробы к месту назначения. Так они постепенно богатеют и разъезжают по всему свету. А вот этого смерть сделала настоящим денди, в чем вы могли убедиться.
Еще некоторое время мы поднимались вверх, потом встали на лыжи и помчались. Белые склоны вздымались и опускались, а за нами, неистово тявкая и повизгивая, утопая по грудь в снегу, красно-коричневым шариком несся Билли. Он снова привык ко мне, хотя в пути частенько поворачивал обратно и с развевающимися ушами летел напрямик к санаторию.
Я отрабатывал поворот «христиания». Всякий раз, когда я скользил вниз по склону и, готовясь к развороту, расслаблялся всем телом, я загадывал: «Если получится, если устою на ногах, то Пат выздоровеет». Ветер свистел мне в лицо, лыжи зарывались в тяжелый снег, но раз за разом я карабкался вверх, находил все более крутые спуски, все более пересеченные участки, и когда опять и опять все выходило как нельзя лучше, я шептал: «Спасена!» Конечно, я понимал, что это глупо, но все-таки радовался, чего со мной давно уже не бывало.
