В субботу вечером состоялся массовый тайный побег. Антонио заказал сани, которые ожидали нас на спуске, чуть в стороне от санатория. Сам Антонио в лакированных туфлях и распахнутом пальто, из-под которого сверкала белоснежная манишка, сел на салазки и, оглашая воздух тирольскими фиоритурами, скатился по склону прямо к санным упряжкам.
– С ума сошел парень, – сказал я.
– А он часто так, – ответила Пат. – Легкомыслен до беспредельности. Только это и выручает его. Иначе он бы не мог постоянно пребывать в таком хорошем настроении.
– Понятно. А теперь я тебя как следует укутаю.
Я завернул ее во все пледы и шарфы, какие нашлись. Затем наш длинный санный поезд двинулся вниз. Удрали все, кто только мог. Можно было подумать, будто в долину спускается свадебный кортеж – так празднично колыхались при лунном свете пестрые султаны на головах лошадей, так много было хохота и шуток, которыми перебрасывались седоки.
Курзал был убран с расточительной роскошью. Когда мы прибыли, танцы уже начались. Для гостей из санатория приготовили специальный угол, защищенный от сквозняка. В теплом воздухе пахло цветами, духами и вином.
За нашим столиком сидело довольно много людей: русский, Рита, скрипач, какая-то старуха в жемчугах, рядом с ней какая-то размалеванная маска смерти и нанятый ею жиголо, Антонио и еще кое-кто.
– Пойдем, Робби, – сказала Пат, – попробуем потанцевать.
Паркет медленно закружился. Скрипка и виолончель словно откуда-то сверху выводили нежную кантилену, выделявшуюся на фоне тихо рокочущего оркестра. Едва слышно шаркали по полу ноги танцующих.
– Послушай-ка, любимый мой! Вдруг выясняется, что ты отлично танцуешь, – удивленно сказала Пат.
– Ну уж прямо отлично…
– Правда, отлично. Где ты научился?
– Еще у Готтфрида, – сказал я.
– В вашей мастерской?
– Да, и в кафе «Интернациональ». Ведь для танцев нужны партнерши. Так вот Роза, Марион и Валли наводили на меня последний лоск. Боюсь, однако, что особого изящества они мне так и не привили.
– А вот и привили! – Ее глаза сияли. – Ведь мы с тобой впервые танцуем вдвоем, Робби!
Рядом с нами танцевал русский с испанкой. Он приветливо улыбнулся и кивнул нам. Испанка была очень бледна. Блестящие черные волосы вороньим крылом окаймляли ее лоб. Она танцевала с неподвижным серьезным лицом. Запястье украшал браслет из крупных четырехугольных изумрудов. Ей было восемнадцать лет. Скрипач, сидевший за столиком, не спускал с нее жадных глаз.
Мы вернулись к столу.
– А теперь дай мне сигарету, – попросила Пат.
– Лучше воздержись, – осторожно возразил я.
– Только несколько затяжек, Робби. Я так давно не курила.
Она взяла сигарету, но вскоре отложила ее.
– Что-то не нравится мне эта сигарета, Робби. Она просто невкусна.
Я засмеялся:
– Так бывает всегда, когда человек долго чего-то лишен.
– Но ведь ты и меня был долго лишен.
– Это относится только к ядам, – пояснил я. – Только к водке и куреву.
– Люди, дорогой мой, куда более страшный яд, нежели водка и табак.
Я снова рассмеялся:
– А ты, я вижу, неглупый ребенок, Пат. Соображаешь.
Она положила руки на стол и посмотрела на меня.
– В сущности, ты никогда не принимал меня всерьез, – сказала она.
– Я самого себя никогда не принимал всерьез, – ответил я.
– Но меня ведь тоже нет. Скажи правду.
– Этого я не знаю. Однако нас вдвоем я всегда принимал просто ужасно всерьез. Вот это я знаю.
Она улыбнулась. Антонио пригласил ее на танец, и они вышли на паркет. Я смотрел, как Пат танцует. Она улыбалась мне всякий раз, когда оказывалась около меня. Ее серебряные туфельки едва касались пола. В ее движениях было что-то от грациозности антилопы.
Русский опять танцевал со своей испанкой. Его крупное смуглое лицо выражало сдержанную нежность. Скрипач попытался пригласить испанку на танец, но она отрицательно покачала головой и снова пошла на площадку с русским.
Длинными костлявыми пальцами скрипач раскрошил сигарету. Вдруг мне стало его жаль, и я предложил ему другую сигарету. Он отказался.
– Я должен беречь себя, – сказал он срывающимся голосом.
Я кивнул.
– А вот этот, – продолжал он и, хихикнув, указал на русского, – каждый день выкуривает по пятьдесят штук.
– Что ж, один ведет себя так, а другой наоборот, – ответил я.
– Пусть она сейчас не хочет танцевать со мной. Все равно будет моей.
– Кто будет вашей?
– Рита. – Он придвинулся поближе. – У нас с ней были хорошие отношения. Мы вместе выступали. А потом приехал этот русский и своими пышными тирадами увел ее у меня из-под носа. Но ничего – я заполучу ее.
– Для этого вам придется очень постараться, – сказал я. Он мне определенно не нравился.
Скрипач глуповато расхохотался:
– Это мне-то стараться? Наивный вы ангелочек! Не стараться мне нужно, а просто ждать.
– Что ж, тогда просто ждите.
– По пятьдесят сигарет, – продолжал он. – Каждый день. Вчера я видел его рентгеновский снимок. Живого места нет – каверна на каверне. Конец! – Он снова расхохотался. – Сперва мы с ним шли вровень. Его рентгеновские снимки можно было принять за мои и наоборот. Посмотрели бы вы, какая теперь разница! Вдобавок я прибавил два фунта. Нет, уважаемый, мне нужно только беречь себя и ждать. Я уже предвкушаю его следующий снимок. Сестра мне всегда показывает. Понимаете? Он исчезнет, и настанет мой черед.
– Что ж, и это способ, – сказал я.
– «И это способ»! – передразнил он меня. – Это единственный способ, птенец вы желторотый! Если бы я активно попытался встать ему поперек пути, то потом она на меня и смотреть не захотела бы. Так что… мотайте на ус, приготовишка… Надо вести себя дружелюбно и спокойно… Надо уметь ждать…
В зале становилось душно. Пат закашлялась. Я заметил, что при этом она боязливо покосилась на меня, и притворился, будто ничего не услышал.
Старуха в жемчугах, погруженная в собственные мысли, сидела не шевелясь и время от времени неожиданно разражалась громким хохотом. Потом снова успокаивалась и застывала в неподвижности. Размалеванная маска смерти ссорилась со своим жиголо. Русский курил сигарету за сигаретой. Скрипач услужливо подавал ему огонь. Какая-то девушка внезапно судорожно поперхнулась, поднесла ко рту носовой платок, заглянула в него и побледнела.
Я смотрел в зал. В нем были расставлены столики для спортсменов, для местных жителей, для французов, англичан и голландцев, чей язык с его характерными растянутыми слогами почему-то вызывал у меня представление о лугах, о море… И среди всей этой пестроты пристроилась небольшая колония болезни и смерти. Ее лихорадило, и она была прекрасна в своей обреченности.
«Луга и море. – Я посмотрел на Пат. – Луга и море – пена прибоя – песок – заплывы – о, любимый и такой знакомый лоб! – подумал я. – Любимые мои руки! Любимая жизнь, которую я могу только любить, но спасти не умею…»
Я поднялся и вышел на воздух. От тревоги и бессилия я покрылся испариной. Я медленно побрел по дороге. Холод пронизывал меня, а от порывов ветра, вырывавшихся из-за домов, моя кожа покрылась пупырышками. Я сжал кулаки и, охваченный каким-то буйным чувством, в котором смешались ярость, бешенство и неизбывная боль, долго смотрел на суровые белые горы.
Внизу, на дороге, послышались бубенцы – проехали сани. Я пошел обратно. Пат шла мне навстречу.
– Где ты был?
– Захотелось пройтись.
– У тебя дурное настроение?
– Нет, нисколько.
– Радуйся, дорогой мой! Сегодня радуйся! Ради меня! Кто знает, когда я снова смогу пойти на бал?
– На балы ты будешь ходить очень часто.
Она прильнула к моему плечу.
– Раз ты это говоришь, значит, так оно наверняка и будет. Пойдем потанцуем. Сегодня мы впервые танцуем вдвоем.
Мы еще потанцевали, и теплый мягкий свет милосердно маскировал тени, которые в этот поздний час проступали на лицах.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Какая ты красивая, Пат!
Ее глаза засветились.
– Как хорошо, что ты мне это говоришь!
Я ощутил на своей щеке ее теплые, сухие губы.
В санаторий мы вернулись совсем поздно.
– Вы только посмотрите, какой у него вид, – хихикнул скрипач и украдкой показал на русского.
– У вас точно такой же вид, – раздраженно ответил я.
Он ошарашенно взглянул на меня, а потом ехидно проговорил:
– Ну понятно – вы-то сами здоровы как бык! Что вам до этих нюансов!
Я подал русскому руку. Он пожал ее с легким поклоном, затем бережно и нежно помог молодой испанке подняться по лестнице. Я смотрел, как они шли наверх, освещенные ночными лампочками, и почему-то мне подумалось, что на этой крупной сутулой спине и на хрупких плечах девушки вся тяжесть мира.
Маска смерти волокла по коридору заартачившегося жиголо. Антонио пожелал нам доброй ночи, и в этом почти беззвучном прощании было что-то призрачное.
