Маска смерти волокла по коридору заартачившегося жиголо. Антонио пожелал нам доброй ночи, и в этом почти беззвучном прощании было что-то призрачное.
Пат снимала платье через голову. Она стояла согнувшись и дергала что-то у плеча. При этом порвалась парча. Пат пригляделась к месту разрыва.
– Платье, видимо, уже изрядно поистрепалось, – сказал я.
– Не важно, – сказала Пат. – Думаю, что оно мне уже не понадобится.
Она медленно сложила платье, но не повесила его в шкаф, а поместила в чемодан. И вдруг на ее лице как-то сразу обозначилась усталость.
– Посмотри-ка, что я припасла, – быстро сказала она и вынула из кармана пальто бутылку шампанского. – Сейчас мы устроим себе отдельный маленький праздник.
Я взял стаканы и наполнил их. Улыбаясь, она отпила глоток.
– За нас с тобой, Пат.
– Да, дорогой, за нашу с тобой прекрасную жизнь.
Но как же все это было ни на что не похоже – и эта комната, и эта тишина, и наша печаль. Разве не раскинулась за дверью огромная, бесконечная жизнь, с лесами и реками, полная могучего дыхания, цветущая и тревожная, разве по ту сторону этих больших гор не стучался беспокойный март, будоража просыпающуюся землю?
– Ты останешься у меня на ночь, Робби?
– Останусь. Ляжем в постель и будем так близки, как только могут быть близки люди. Стаканы поставим на одеяло и будем пить.
Шампанское. Золотисто-коричневая кожа. Предвкушение. Бодрствование. А потом тишина и едва слышные хрипы в любимой груди.
XXVIIIСнова задул фен. Он шумно гнал сквозь долину влажное тепло. Снег оседал. С крыш капало. Температурные кривые больных ползли вверх. Пат должна была оставаться в постели. Каждые два-три часа ее смотрел врач, чье лицо становилось все более озабоченным.
Однажды, когда я обедал, ко мне подошел Антонио и сел за мой столик.
– Рита умерла, – сказал он.
– Рита? Это вы о русском?
– Нет, это я о Рите, об испанке.
– Не может быть, – сказал я, похолодев. В сравнении с Пат Рита была гораздо менее опасно больна.
– Здесь может быть больше, чем вы думаете, – грустно возразил Антонио. – Она умерла сегодня утром. Все осложнилось воспалением легких.
– Ах, воспаление легких! Это другое дело, – облегченно сказал я.
– Восемнадцать лет. Страшно все-таки. И как тяжело она умирала.
– А что с русским?
– Лучше не спрашивайте. Никак не хочет поверить, что она мертва. Уверяет, что это мнимая смерть. Не отходит от ее постели, никто не может увести его из комнаты.
Антонио ушел. Я уставился в окно. Рита умерла, а я сидел и думал лишь об одном: это не Пат. Это не Пат.
Сквозь остекленную дверь коридора я увидел скрипача. Не успел я встать, как он уже направился ко мне. Выглядел он ужасно.
– Вы курите? – спросил я, чтобы что-то сказать.
Он громко рассмеялся:
– Конечно, курю! А почему бы и нет? Теперь-то уже все равно.
Я пожал плечами.
– Вам все это небось смешно. Строите из себя этакого порядочного! Кривляка! – насмешливо проговорил он.
– Вы что, спятили? – удивился я.
– Спятил ли я? Нет, не спятил. Просто влип! – Он перегнулся через стол и обдал меня коньячным перегаром. – Я влип. Они подложили мне свинью. Да и сами они свиньи. Все! И вы тоже – добродетельная свинья!
– Не будь вы больны, я бы вышвырнул вас в окно, – сказал я.
– Больны, больны! – передразнил он. – Вовсе не болен я, а здоров. Или почти здоров. Только что видел свой снимок. Редкостный случай чрезвычайно быстрой инкапсуляции! Звучит прямо как анекдот, верно?
– Так радоваться вам надо! – сказал я. – Уедете отсюда, и все ваши горести позабудутся.
– Вот как! – удивился он. – Неужто вы это серьезно? До чего же у вас практический умишко! Да хранит Господь вашу толстокожую душу!
Он отошел на нетвердых ногах, но тут же обернулся.
– Айда со мной, пошли! Не покидайте меня. Давайте как следует выпьем. За мой счет, разумеется. Не могу я оставаться в одиночестве…
– Нет у меня времени, – сказал я. – Найдите себе кого-нибудь другого…
Я снова поднялся к Пат. Опираясь на гору подушек, она тяжело дышала.
– Тебе не хочется походить на лыжах? – сказала она.
Я покачал головой:
– Снег никуда не годится. Везде тает.
– В таком случае не сыграть ли тебе с Антонио в шахматы?
– Нет, – сказал я. – Хочу остаться здесь, у тебя.
– Бедный ты мой Робби! – Она попыталась пошевельнуть рукой. – Тогда по крайней мере выпей что-нибудь.
– Это я могу.
Я пошел в свою комнату и принес оттуда бутылку коньяка и рюмку.
– А ты хочешь немного? – спросил я. – Ведь тебе можно, сама знаешь.
Она сделала глоток и немного погодя – другой. Потом вернула мне рюмку. Я долил ее дополна и выпил.
– Ты не должен пить из одной рюмки со мной, – сказала Пат.
– Еще чего выдумала! Почему это не должен? – Я вновь налил рюмку и разом опрокинул ее.
Она укоризненно покачала головой:
– Не делай этого, Робби. И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, чтобы ты заболел.
– А я вот буду тебя целовать, и черт с ним со всем! – возразил я.
– Нет, так нельзя! И точно так же тебе нельзя спать в моей постели.
– Пожалуйста, тогда спи со мной в моей.
Словно обороняясь от меня, Пат сжала губы.
– Оставь все это, Робби. Тебе еще жить и жить. Я хочу, чтобы ты остался здоровым, имел жену и детей.
Мы помолчали.
– Я бы, конечно, тоже хотела иметь от тебя ребенка, Робби, – сказала она после паузы и потерлась щекой о мое плечо. – Раньше никогда и мысли такой не было. Даже представить себе не могла. А теперь часто об этом думаю. Хорошо, когда от человека что-то остается. Иногда ребенок глядел бы на тебя, и ты бы меня вспоминал. В такие минуты я как бы снова была бы у тебя.
– Еще будет у нас ребенок, – сказал я. – Когда выздоровеешь. Мне тоже хочется от тебя ребенка. Но это должна быть девочка, и назовем мы ее так же, как назвали тебя, – Пат.
Она взяла у меня рюмку и отпила еще глоток.
– Милый ты мой, может, оно и лучше, что у нас нет детей. Пусть от меня ничего не останется. Ты должен меня забыть. А если все-таки будешь обо мне думать, так думай лишь о том, что нам было хорошо, и, пожалуйста, ни о чем больше. Ведь нам все равно никогда не постигнуть, почему все это у нас кончилось. А горевать не стоит.
– Мне горько, что ты можешь так говорить.
Она пристально посмотрела на меня:
– Когда долго лежишь в постели вот так, как я, то поневоле думаешь о том о сем. И многое, на что я раньше не обращала внимания, теперь кажется мне странным. И знаешь, чего мне уже никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и все-таки один умирает.
– Замолчи, – сказал я. – Один всегда должен умереть первым, так устроена жизнь. Но нам обоим еще очень далеко до этого.
– Право умереть дает только одиночество. Или взаимная ненависть. Но когда люди любят друг друга…
Я заставил себя улыбнуться.
– Да, Пат, – сказал я и взял ее горячие руки в свои, – если бы мы вдвоем сотворили мир, он выглядел бы лучше. Так или нет?
Она кивнула:
– Да, милый. Мы бы такого не допустили. Но только бы знать – а что же дальше? Ты веришь, что потом все будет продолжаться?
– Верю, – ответил я. – Наша жизнь сделана настолько плохо, что на этом она кончиться не может.
Пат улыбнулась:
– Что ж, в этом есть резон. Но вот посмотри сюда – разве это тоже плохо сделано?
Она показала на корзину чайных роз, стоявшую у ее кровати.
– В том-то все и дело, – ответил я. – Подробности великолепны, но целое лишено всякого смысла. Словно оно было создано каким-то существом, которое при виде чудесного многообразия жизни не додумалось ни до чего лучшего, как попросту уничтожать эту жизнь.
– Но и обновлять тоже, – сказала Пат.
– В этом обновлении я тоже не вижу смысла, – возразил я. – От него жизнь лучше не стала. По сей день.
– Нет, дорогой, – сказала Пат. – У нас с тобой все вполне удалось. Лучше и не придумаешь. Жаль только, что длилось это так недолго. Слишком недолго.
Несколько дней спустя я почувствовал колотье в груди и начал кашлять. Как-то, проходя по коридору, главный врач услышал мой кашель и заглянул ко мне.
– Пойдемте-ка со мной в кабинет.
– Да у меня все в порядке, – сказал я.
– Не о вас речь, – ответил он. – С таким кашлем вам нельзя сидеть у фрейлейн Хольман. Немедленно идемте.
Войдя в его кабинет, я с каким-то странным чувством удовлетворения снял с себя рубашку. Здесь, в Альпах, настоящее здоровье казалось мне какой-то почти неправомерной привилегией: я чувствовал себя чем-то вроде афериста или дезертира.
Главный врач недоуменно посмотрел на меня и наморщил лоб.
– Похоже, что вы еще и рады этому, – сказал он.
Затем он тщательно выслушал меня. Я разглядывал различные блестящие инструменты на стенах и в зависимости от его требований дышал то медленно и глубоко, то быстро и коротко. При этом я снова ощущал покалывание и был очень доволен, что мои преимущества перед Пат несколько сократились.
