«Может быть, из-за предательства итальянцев?» — с раздражением спросил себя Карл Риттер.
Он прислушался к молчанию острова.
«Если итальянцы обрушатся на нас, мы пропали», — решил он.
Три тысячи солдат — даже если это немцы, даже если это солдаты 996-го пехотного полка под командованием подполковника Ганса Барге, — три тысячи солдат не смогут устоять против целой дивизии, даже если эта дивизия итальянская», — в отчаянии подумал Карл Риттер.
Но тишину ничто не нарушало, итальянцы не трогались с места. Может быть, они ждали рассвета и более точных указаний, а может быть, — и это наиболее вероятно, — у них нет желания и не хватает мужества предпринять что-либо.
Карл Риттер усмехнулся:
«Только и знают — шляться по проституткам. Племя лакеев, та же порода, что и греки».
Желали они этого или нет, но немцам тоже пришлось дожидаться рассвета.
«Надо выиграть время», — решил подполковник Ганс Барге.
Между тем, сидя в одной из комнат штаба, расположившегося в Аргостолионском коммерческом училище около площади Валианос, он отдал приказ перебросить некоторые средства усиления в другое место; по мнению подполковника, на случай атаки итальянцев дислокация была неудачной. Зазвонил полевой телефон, и несколько (из десяти имевшихся в распоряжении подполковника) танков двинулись вниз по дороге Ликсури — Аргостолион. Неуклюжие приземистые громадины с вырисовывающимися на фоне утреннего неба башенками и устремленными к звездам жерлами пушек со скрежетом поползли по безмолвным лугам и оливковым рощам.
Немецкий гарнизон, ничтожно малый по сравнению с итальянской дивизией, действовал, однако, как отлично слаженный механизм.
Последовала команда «стоп». Танки остановились и заняли позицию у старой мельницы, направив пушки в сторону моста. На острове вновь воцарилась тишина; это почувствовали все — Карл Риттер, капитан Пульизи, Катерина, фотограф, итальянские и немецкие солдаты, жители. Все вздохнули с облегчением, словно избавились от какого-то кошмара: «Нет, ничего не произошло».
Подполковник Ганс Барге просидел до самого утра в серой аудитории ремесленного училища. Он наблюдал в окно, как карабкался на гриву холмов сизый рассвет.
Наблюдал, как забрезжил рассвет, и генерал, командовавший итальянской дивизией. Всю ночь он безуспешно пытался связаться с «Супергрецией» или с Бриндизи, где находилось правительство. К утру он обессилел и сник: ни «Супергреция», ни Италия не отвечали на его многочисленные запросы.
Сейчас, учитывая положение, создавшееся после перемирия, он твердо придерживался мнения: надо избежать стычки, не допустить еще одного кровопролития. Это он знал твердо.
Море крови, люди, погибшие во цвете лет, солдаты, которые остались у него позади, полегли на дорогах войны, — вот что вставало кошмаром перед его покрасневшими от бессонницы глазами, когда он смотрел на ослепительный свет зари, которая загоралась все ярче и ярче над прерывистой линией холмов.
Остались лежать там, позади его генеральской машины, на полях и горах Греции, но зачем, ради чего? — спрашивал он себя. Ради кого погибли эти парни? Сегодня они вспомнились ему особенно отчетливо: они стояли здесь, рядом, как живые, на виду у этой неуютной холодной зари, которая занималась над Кефаллинией и за которой, казалось, больше нет ничего. Рушились привычные ценности: настоящего правительства нет; король бежал; союзы нарушены; кто враги, кто друзья, — не известно; осталось одно — пролитая кровь.
Видели, как занимается рассвет, и солдаты Франца Фаута, и артиллеристы капитана Пульизи. Рассвет наступал с востока и на пути своем высветлял, смывал звезды.
В эти минуты неопределенности — перехода от ночи к свету — и те, и другие зябко ежились.
Потом пришли в движение: развели огонь в полевых кухнях. Запахло суррогатным кофе — то ли из своей кухни, то ли из соседней, немецкой. После бессонной ночи приятно выпить несколько глотков горячего кофе. Громко зевая, потягиваясь, все старались разогнать усталость, размяться.
Капитан собирался ехать в штаб. Солдаты вели себя, как обычно: расхаживали вразвалку с полотенцем на шее и с котелком в руке; умываясь, фыркали, обменивались шутками.
Стоя с намыленными щеками перед зеркальцем, прикрепленным к столбику, капитан на минуту застыл, наблюдая за этими сложными и разнообразными движениями, повторявшимися бесконечное количество раз на всем острове, во всем мире, как будто увидел это впервые лишь в это памятное утро 9 сентября. «Тем же заняты сейчас и немецкие солдаты, — подумал он, — и обер-лейтенант Карл Риттер, и лейтенант Франц Фаут. И сам генерал тоже, наверное, выпив свой глоток кофе, испытал такое же физическое удовольствие, как и все. И подполковник Ганс Барге — тоже. Неужели и там, и здесь люди думают одно и то же, испытывают одинаковые чувства, одинаковый страх?»
— Синьор капитан, не отпустите ли меня навестить старуху? — попросил Джераче, вытянувшись перед начальником. В руке он держал котелок с кофе, от которого еще шел пар. Он был небрит, и белки глаз на фоне густой черной щетины выделялись больше обычного.
«Ага, — сказал себе капитан, — значит, не все думают об одном и том же». Он был доволен, что при всей схожести и синхронности движений и мыслей кто-то, например, Джераче, подумал о другом, о своей возлюбленной. Но разве сам он не думал о Катерине Париотис? Думал о ней всю ночь и желал ее. И в то же время помнил о жене, томился по ней… Какое двойственное, странное, непостижимое чувство! Но то, что он испытывал к Амалии, было больше похоже на угрызения совести, на чувство долга. Он заставлял себя думать о ней. Как будто хотел избавиться от сознания вины…
Капитан спустился в город. Джераче он оставил по дороге, возле небольшого крестьянского домика, одиноко белевшего посреди огорода и казавшегося необитаемым. Не замедляя шага, прошел мимо Виллы (ставни прикрыты, тихо, должно быть, спят еще). Добрался до площади Валианос.
Здесь он и провел первый день мира — на солнышке за столиком кафе, в прокуренных канцеляриях штаба, со стороны наблюдая суетящихся людей и развитие событий.
Вот в полном боевом облачении, сверкая новым снаряжением и пряжками, в сопровождении целого роя вооруженных автоматами мотоциклистов, появился на площади подполковник Ганс Барге. Он спокойно направился в итальянский штаб. В ответ на многочисленные приветствия он или прикладывал два пальца к козырьку, или козырял, не донося руку до фуражки. У подполковника был такой вид, будто перемирие вовсе не застало его врасплох и нисколько не настроило против бывших итальянских союзников. Дойдя до стола генерала, он щелкнул каблуками… Что было дальше, капитан не видел, так как дверь за подполковником захлопнулась.
«Скажет какую-нибудь вежливую фразу, вроде «Вижу, вы немного устали, господин генерал» или «Не желаете ли вы что-либо сообщить мне, господин генерал?» — мысленно представил себе Альдо Пульизи.
Солдаты из эскорта подполковника, не слезая с мотоциклов, остановились по обе стороны от входа, тут же, возле двух итальянских часовых.
В толпе офицеров кто-то произнес:
— Приступили к переговорам.
Около штаба, точно на базаре, толпились итальянские офицеры всех чинов и званий. Здесь тоже повторялись одни и те же жесты, мысли, слова. То, что говорилось за столиками кафе, как бы проецировалось на канцелярские столы штаба, на походные палатки на горе.
«И так не только среди итальянцев», — подумал Альдо Пульизи.
Немецкие офицеры тоже курили, улыбались; нетерпеливо, мелкими шагами расхаживали около своих автомобилей и мотоциклов, вытирали со лба пот (становилось жарко), беседовали, размышляли, думали о своем подполковнике Гансе Барге, который задерживался у генерала.
Наконец подполковник вышел из генеральского кабинета, каблуки его сапог гулко простучали по коридору. На площади раздались выкрики — приказы, заработали моторы.
Старшие офицеры принесли из штаба очередные новости:
«Соглашение достигнуто, немцы завтра покидают остров».
«Подполковник обещал содействовать соблюдению спокойствия на острове».
«Генерал пригласил офицеров немецкого штаба на завтрак».
Почти никто не заметил, как генерал сел в машину и уехал — мелькнула белая фигура, белая тень — и все. Лицо его расплывчатым пятном маячило за закрытыми стеклами. Сейчас он снова встретится с офицерами немецкого гарнизона, но на сей раз за обеденным столом. Он будет есть и пить, сидя бок о бок с бывшими союзниками, будет произносить традиционные тосты за успехи вермахта, стараясь выглядеть как можно более естественным, а про себя изыскивая способ скорее избавиться от этого противоестественного содружества. Он сейчас между двух огней: тут немцы, там — англо-американцы; там — воззвание маршала Бадольо, а рядом, в гостях, — подполковник Ганс Барге.
