— Даю тебе двадцать четыре часа, — сказал Сын Божий.
Пес положил голову ему на плечо.
— Ну, что ты собираешься мне сказать? — спросил Сын Божий.
Вошел капитан Клемм.
— Что ты делаешь? Что ты с ним тут делаешь?
— Так, мы тут поговорили.
— Пошел прочь! Эти собаки не должны разговаривать. Понял, коротышка? Сегодня не давай ни одной kleine Knochen, даже воды не давай.
Он подошел к псу, раскрыл ему пасть и стал смотреть зубы, стиснув свои челюсти так, что во рту у него что-то хрустнуло, будто он грыз орехи.
— Ты любишь собак? — спросил он.
— Собак? — сказал Сын Божий. — Одних люблю, других нет. Люблю, только не всех.
— Собаки не предадут. Они всегда верны.
— Но это не достоинство! — сказал Сын Божий.
— Не достоинство?
— Нет, капитан. Человек поступает хорошо, и собака ему верна. Человек поступает плохо, собака все равно ему верна.
— Ну и что? — спросил офицер.
— Ничего.
— Но зачем ты разговариваешь с Блутом?
— Блута я люблю.
— Ах, любишь, — сказал капитан. — По-твоему, он хороший пес?
— Наверно, хороший.
— Я люблю своих собак больше, чем всех людей, которых я знаю.
— Это многие так.
— А ты нет?
— Нет. Есть люди, которых я люблю больше.
Офицер посмотрел на него и покачал головой.
Выйдя от каптена Блута, он встретил Эль-Пасо там же, где встречал его обычно, — в коридоре, ведущем на лестницу.
— Кого я вижу! — воскликнул Эль-Пасо. — Вы еще живы, капитан Клемм?
— А по-вашему, я должен был уже умереть?
— Я думал, вы убиты. Разве вас не всех перестреляли вчера вечером?
— Они не убили ни одного немецкого офицера.
— Но ведь вы были там, в трибунале? Были или нет? — Потом Эль-Пасо добавил, что итальянские патриоты молодцы. Он хотел, чтобы Клемм выпил с ним за их здоровье, раз они такие молодцы. Разве капитан не остроумный человек? Если он считает себя остроумным человеком, пусть выпьет за их здоровье. Разве он не считает себя остроумным?
Но лицо у Клемма стало серым.
С серым лицом он ответил, что очень занят.
— Выпьем сегодня вечером, — сказал он.
— Adonde vas?[21] — спросил Эль-Пасо.
— Иду беседовать с одним задержанным.
Человек в ливрейном фраке, с литерами гостиницы на лацканах, поднявшись по лестнице, остановился за спиной у капитана в такой позе, словно желал что-то сообщить Клемму и ждал только, чтобы тот кончил разговаривать.
— Немедленно вызывайте машину, — сказал ему Клемм. — И посадите в нее собак.
Человек сказал, что капитана просит к телефону кто-то из комендатуры.
— Алло, — сказал Клемм в трубку, — кто говорит?
— Es spricht Befehlshaber.[22]
Потом его соединили с комендантом района площади, и капитан Клемм минут десять вел разговор по телефону с комендантом. Стоявшие за дверью слышали, как он смеялся. Потом они увидели, как он выходит, поправляя пояс.
— Гм, — сказал Эль-Пасо.
— Гм, — ответил ему Клемм. Потом, подойдя ближе, сказал: — Сегодня вечером мы здорово выпьем. Ты можешь предупредить Линду, чтобы она приехала? Мы заставим ее танцевать голой, Ибаррури! И привяжем ей сзади хвост моей суки Греты.
Он отсалютовал Эль-Пасо — Ибаррури, подняв руку. Потом добавил:
— Знаешь, генерал Циммерман специально прибыл из своей резиденции на Комо.
— Специально для чего? — спросил Ибаррури. В машине были собаки.
— Собаки? — сказал Клемм. — Нет, сейчас не нужно. Отведите их наверх.
Пока Гудрун и Блута вытаскивали из машины, Клемм наклонился над ними и долго почесывал у них за ухом. Он снова стиснул зубы так, что во рту у него что-то хрустнуло, словно он разгрыз орех. Большая машина защитного цвета остановилась у края тротуара.
— Клемм! — окликнули капитана из машины. Один из эсэсовцев, стоявших на тротуаре, сказал:
— Der General Zimmermann!
— Mein General!
— Ja, — сказал генерал. — Gehören die Hunde dir? Schöne Hunde!.[23]
Клемм сел в генеральскую машину, она тронулась с места, следом тронулась другая машина. Обе ехали через центр города. У Сан-Бабила они остановились, и Клемм вышел из машины, снова поправляя пояс. Он пересел в свой автомобиль и через минуту был уже в префектуре.
— Откуда у вас можно позвонить? — спросил он.
Пока один курьер вел Клемма к телефону, другой доложил префекту о его прибытии.
Префект сидел в глубоком кресле, закрыв лицо руками. Близкие называли его Пипино.
— Что? — спросил Пипино. — Его только не хватало!
Префект сидел, спрятав лицо в ладони, и, казалось, дремал, а другой — маленький и щуплый человечек с длинным тонким носом, разговаривал по телефону, опершись о его стол. Маленький и щуплый, с тонким носом, тонкими руками, с чахоточным румянцем на щеках, он говорил кротким тоном, но понятно было, что его собеседник на том конце провода орет во всю мочь.
— Ну, что он там говорит? — спросил Пипино.
— Говорит, — отвечал щуплый человечек, — что у него еще сто двадцать прибавилось.
Отвечая Пипино, он закрывал ладонью телефонную трубку.
— А он сам что говорит, он сам? — спросил Пипино.
— Одну минуту, — сказал человечек. А потом проговорил в трубку: — Нет, нет, я только сказал, что у нас нет так много…
— Да чего он хочет? — спросил Пипино. — Что нужно сделать?
— Одну минуточку, — сказал человечек в телефон и ответил Пипино: — Он говорит, что надо или отпустить их, или расстрелять.
— Легко ему говорить, — отозвался Пипино. — Отпустить или расстрелять! Легко сказать!
— Так что же ему ответить?
— Что он должен содержать их у себя. Что мы ему еще можем ответить? Пусть найдет место, куда их деть.
— Вот об этом он как раз и просит.
— Вечно он с просьбами! Ну что ему надо?
— Чтобы администрация провинции дала ему еще помещения.
— Администрация, администрация! А почему ему должна давать помещение администрация? Пусть посадит еще по одному в каждую камеру.
— Это невозможно. Он уже много раз сажал еще по одному в каждую камеру.
— А в казармах? А на улице Коперника?
— Там то же самое.
Пипино, забившись в угол огромного кресла, глядел оттуда на своего щуплого начальника канцелярии.
— Что вы, сами не можете придумать? Позаботьтесь-ка об этом сами!
Он опять спрятал лицо в ладони и, казалось, снова задремал.
— Я посоветовал бы, — сказал человечек, — отпустить хоть немного людей.
Но тут хриплый, неразборчивый голос орущего снова брызнул из телефонной трубки.
— Одну минуту, — сказал человечек. — Не можете, что ли, подождать одну минуту?
— Что вы сказали? — спросил Пипино.
— Многие находятся в распоряжении префектуры, — ответил человечек. — Почему бы нам не отпустить тех, кто находится в распоряжении префектуры?
— Отпустить?
— Их арестовали без ордера.
— И вы считаете, что их надо отпустить?
— Так мы решили бы проблему.
Вместо ответа Пипино зевнул с подвывом.
— Там есть рабочие, — сказал человечек, — арестованные за последнюю стачку.
— Ну, эти в распоряжении Циммермана, — сказал Пипино, — а циммермановских кто тронет?
— Приказ на арест давали мы.
— Нет, нет, — сказал Пипино, — лучше послушаем, что скажет Джузеппе-Мария.
— Скажет, что лучше их расстрелять.
— Но ведь у нас нет трибунала. Как же он может сказать, чтобы их расстреляли?
Орущий голос, брызгавший из телефонной трубки, стал неумолимым в своей хриплой запредельности, и человечек напрасно повторял то и дело: «Одну минуточку! Только одну минуточку!»
— Позовите Джузеппе-Марию! — сказал Пипино. — У Джузеппе-Марии наверняка найдется не меньше сотни таких, которых можно отпустить домой. Позовите ко мне Джузеппе-Марию.
Джузеппе-Марией прозвали в префектуре комиссара полиции. Он в это время разговаривал с Клеимом за дверью; услыхав, что кричит Пипино, он коротко постучался и сунул голову в комнату.
— Иди, иди сюда! — позвал его Пиияно.
— Что случилось? — спросил Джузеппе-Мария. — Почему такая горячка? Из-за высадки в Анцио,[24] что ли?
— Что, что?! — крикнул Пипино. — Какая горячка? При чем тут высадка в Анцио? Вовсе я не горячусь!
Человечек, говоривший в трубку, кивнул вошедшему Джузеппе-Марии; его чахоточные щеки еще больше покраснели, а лицо, словно исказившись от чего-то, стало еще серьезнее.
— Знаешь, немцы хотят уравнять счет еще до восемнадцати часов, — сказал Джузеппе-Мария.
— Как так? — крикнул Пипино.
— И ты еще говоришь, что не горячишься? — сказал Джузеппе-Мария.
— Да не горячусь я ничуть! — закричал Пипино.
— Они еще не расквитались за девятерых, — сказал Джузеппе-Мария. — Двое вчерашних и семеро тех, что сегодня ночью.
