Они возились так шумно, что в комнату вошел Сын Божий.
— Черт бы вас побрал! — сказал он и запер Гудрун в ее комнате, а потом вернулся за Блутом.
— О чем тебе было разговаривать с Гудрун? — сказал он псу. — Ее уже ничем не проймешь, нечего ей рассказывать, что мы с тобой задумали.
Он отвел Блута в его номер и дал ему есть на тарелке, которую обычно прятал в сторонке, и налил ему воды.
— У-гу, — говорил Блут.
— Угу, — отвечал Сын Божий.
Он снял с пса намордник, и тот уткнулся носом ему в ладонь, потом стал есть, но то и дело поднимал голову от еды, чтобы снова уткнуться в руку Сына Божия.
— Что ты имеешь со своей работы? — спросил Сын Божий. — Сидишь взаперти, голодаешь да изредка получаешь кусок сырого мяса. И это тебе по душе?
Ведь ради этого ты делаешь свое дело, только ради этого. Окажись я в твоей шкуре, я был бы уже далеко.
Блут поднял голову, сказал «угу» и снова уткнулся ему в руку.
— Куда они тебя хотели везти сегодня? Там уже и трава не растет, куда они отвозят. И всегда ты якшаешься с этим сбродом. Грязный народ, вот что я хочу сказать. По душе тебе эта грязь? Лучше уж с воришками якшаться. Блут. Надо менять жизнь.
Блут снова уткнулся ему в ладонь и даже лизнул ее, потом стал лакать воду.
— Гау, гау, — сказал он.
— Гау, — ответил Сын Божий. — Как так нет? Не чуешь ты, что ли, как они воняют? И даже нельзя сказать чем. Когда ты учуешь гиену, ты можешь сказать: это запах гиены. И когда учуешь стервятника, ты тоже узнаешь: это запах стервятника. Но чем от них разит? А ведь ты будешь вонять так же, если останешься с ними. Как капитан Клемм и как Черный Пес. Хочешь вонять, как Черный Пес?
— Вау, — сказал Блут.
— Так-то, милый, — продолжал Сын Божий. — Лучше пусть у тебя вся шерсть будет в навозе. Пусть на спине репейник вырастет. Лучше стать ходячей клумбой.
— У-гу, — сказал Блут.
— Вот и я говорю: угу. Нужно менять жизнь.
— У-гу! Гау, гау!
— Вот это верно! Потому что работа у тебя гнусная.
— Гау, гау!
— Ты знаешь, что ты делаешь? Гау, гау! Они тебе говорят: ищи — и ты ищешь. Они тебе говорят: найди — и ты находишь. Тебе говорят: хватай — и ты хватаешь. А знаешь, кого ты должен хватать?
— Гау, гау!
— Кого-нибудь вроде меня.
— У-гу, — сказал Блут.
— И это, по-твоему, порядочно? Хватаешь кого-нибудь вроде меня и выдаешь им. По-твоему, это честно?
Сын Божий говорил, сидя на корточках и опершись руками о пол, и пес лизнул его в лицо.
— Не пойдешь со мной? — спросил Сын Божий.
— У-гу, — сказал Блут.
— Даю тебе время до завтра, — продолжал Сын Божий. — Подумай, и мы все снова обсудим.
Он взял миску для воды, тарелку, выпрямился и пошел к двери.
— Бо-у-р-р-р-р, — сказал Блут.
— Гау, гау, — отозвался Сын Божий.
Каптен Блут шел следом, точно желая вместе с ним выйти из комнаты.
— Хочешь убежать со мной сейчас же? — спросил Сын Божий.
— Гау, — ответил Блут.
— Но я уйду сегодня вечером. Если хочешь, могу и тебя прихватить.
Он вышел и увидел в коридоре молодого эсэсовца.
— Wo ist der andere Hund?[28] — спросил эсэсовец. Он вел на поводке Гудрун. Еще он сказал, тоже по-немецки, что капитан Клемм ждет внизу, в машине, своих собак. Потом опять повторил свой вопрос: — Wo ist der andere Hund?
— Я не понимаю по-немецки, — сказал Сын Божий.
— Zwei Hunde, — сказал немец. — Это есть один Hund. Где второй Hund?
— Не понимаю, — ответил Сын Божий.
Человек, убивший собаку Грету, был доставлен в Сан-Витторе к половине четвертого, после звонка капитана Клемма из префектуры.
Сан-Витторе была полна ополченцами НРГ; они были везде: на откосах у стен, во дворах, у кордегардии. Когда у человека снимали отпечатки пальцев, его увидел знакомый ополченец.
— Эй, Джулай, — окликнул его ополченец, — что это ты украл?
— Ничего, Манера, — ответил Джулай. — Какой я вор? Ты же знаешь, что я честный человек.
— Только обвешиваешь?
— Говорю тебе, я честный человек.
— За что же ты тогда попался?
— За политику.
— Что? Ты здесь за политику?
Другие ополченцы спросили у Манеры, кто это.
— Он приходил в ночлежку.
— Ты его откуда знаешь?
— Он спал со мной в одной комнате.
— Так вы были приятелями?
— Не то чтобы приятелями. Просто он учил меня, как согревать ноги, чтобы лучше уснуть.
— Наверно, он учил тебя согревать их через глотку.
— Это вином-то? Нет. Он знал такой трюк.
— Какой?
— У него их несколько. И еще он знает способ, как лечить отмороженные места.
Кучка ополченцев издали поглядывала на человека по имени Джулай.
— Что он, из Бари? — спросил один.
— Нет, из Монцы.
— А почему он ходит в шлепанцах?
— Видно, мало зарабатывает, не может купить башмаки.
— Не мог записаться в гвардию, что ли?
— Он здесь за политику.
— За политику?
— Я думал, он просто воришка. Неужели за политику?
Ополченцы стали внимательнее присматриваться к тому, как Джулай отвечает на вопросы писаря:
— Отец?
— Винченцо.
— Мать?
— Паризина.
— Паризина — а дальше как?
Один ополченец сказал:
— Вот оно что! Он, значит, против гвардии?
Но вот Джулая убрали с глаз ополченцев, провели за решетку в большую проходную комнату, оттуда в коридор.
— Куда вы его ведете? — крикнул сержант сменных часовых.
— На осмотр.
— Незачем. Его нужно держать отдельно, для капитана.
— А мы его уже записали. Сержант выругался.
— Кто вам велел? На кой черт было его записывать? — Потом он снова выругался и сказал, что надо было продержать его всего несколько часов, до прибытия капитана.
— Но ведь его где-то надо держать, — сказал один из часовых.
Решено было держать его в бомбоубежище.
Поделенное на клетки, убежище было полно не занесенными в списки арестантами, по большей части рабочими, взятыми во время последней забастовки.
— Сюда, — сказал часовой.
Его заперли в первой же клетке; при свете электрической лампочки Джулай увидел, что у стен на полу сидят с одного бока четверо, с другого — трое, и еще в глубине копошится неведомое множество людей.
Все были в синих блузах. Только один из них — мужчина с телосложением великана, сидевший ближе всех к решетке, — поднял голову и взглянул на него.
— Вы тоже ждете капитана? — спросил Джулай. Ему ответил мужчина-великан:
— Начальника поезда мы ждем!
— А я жду капитана, — сказал Джулай. — Часа через два-три меня, наверно, отпустят. Они не хотели даже записывать меня.
Великан оглядел заключенных — сперва тех, что сидели у одной с ним стены, потом сидевших напротив и, наконец, примостившихся в глубине.
— Дурак он, что ли? — сказал мужчина.
Некоторые из заключенных на секунду подняли на него взгляд, и тут Джулай увидел их лица.
Где он видел эти лица? Ему казалось, что он их уже видел и что воспоминание о них связано с чем-то страшным; и вдруг ему померещилось, что перед ним лица тех, кого он видел сегодня мертвыми на тротуаре. Он покраснел и прислонился к стенке, поставив одну ногу в домашней туфле на другую.
— Я думал, что вас взяли сегодня, — сказал он.
Он вытащил пригоршню каштанов, которые все еще лежали у него в кармане, и протянул их заключенным:
— Хотите?
Наверху кучка ополченцев, которые разговаривали о нем, перебралась на передний двор: там, на солнце, было теплее, чем в нетопленном помещении.
— Подумать только, — сказал один. — Вы были почти что приятели, а теперь вы враги.
— Почему враги? — спросил Манера.
— А разве нет? Ты — с нами, он — против нас.
— Как так?
— Ты разве не в ополчении? Ты в ополчении, а он против ополчения.
— Теперь, — вставил третий ополченец, — и братья могут стать врагами.
— Но ведь мы-то не братья, — сказал Манера.
— Да, но такие примеры как раз и показывают, — сказал третий ополченец, — что война у нас гражданская.
Теперь разговор вели только первый и третий ополченец. Почему называется гражданской такая война, когда братья могут оказаться врагами?
— Ее потому гражданской и называют, — вмешался четвертый, — что она не военная.
— Как не военная? — спросил третий. — Разве мы не военные? Мы ведь военные.
— Но против нас-то не военные, — сказал четвертый. — Оттого мы их и расстреливаем. Потому что они не военные.
Манера слушал, не вмешиваясь в разговор. У него в кармане были каштаны, он вытаскивал их по одному, чистил и ел. — Почем я знаю? — время от времени повторял он. Ему не казалось, что он и Джулай — враги. Разве Джулай — против него? Или он сам — против Джулая? Как так? Каким образом? Ему казалось, что разница между ними одна: он сам получает жалованье, а Джулай не получает.
