– Встаньте! – крикнула женщина.
– Я остаюсь здесь, а вы можете делать что хотите. Дойдя до опушки, сверните налево и придете прямо к чешской таможне.
– Жалкий еврей! – взвизгнула женщина.
Керн рассмеялся:
– Этого еще не хватало!
Бледный мужчина подошел к своей не в меру разбушевавшейся жене и, шепча ей что-то в лицо, оттеснил ее.
– Он наверняка пойдет обратно! – всхлипывала она. – Я это точно знаю – пойдет обратно и переберется через границу. Он должен вывести и нас… это его долг…
Мужчина медленно увел жену по направлению к лесу. Керн достал сигарету. Вдруг в нескольких метрах от него поднялось что-то темное, точно гном вышел из-под земли. То был старый еврей, тоже лежавший на траве. Он выпрямился и укоризненно покачал головой.
– Уж эти мне гои![30]
Керн ничего не ответил. Он закурил сигарету.
– Проведем ночь здесь? – тихо спросил старик после небольшой паузы.
– Подождем до трех часов. Это самое лучшее время. Пока что они еще начеку, но если больше никого не будет, они уйдут.
– Значит, подождем, – спокойно сказал старик.
– Это довольно далеко, часть пути придется, пожалуй, двигаться ползком.
– Тоже не беда. Выходит, на старости лет мне суждено стать еврейским индейцем.
Они помолчали. Постепенно на небе проступали звезды. Керн узнал Большую Медведицу и Полярную звезду.
– Я должен попасть в Вену, – сказал старик некоторое время спустя.
– А мне, собственно, никуда не надо, – ответил Керн.
– Бывает и так. – Старик пожевал травинку. – Но раньше или позже человеку все равно приходится куда-нибудь податься. Так уж устроено. Надо только дождаться момента.
– Да, – согласился Керн. – Понимаю. Но чего же мы ждем?
– В сущности, ничего, – спокойно сказал старик. – Когда наконец дождешься, выясняется, что и ждать-то не стоило. Тогда начинаешь ждать чего-нибудь другого.
– Да, может быть… – Керн потянулся. Ему было приятно ощущать под головой чемодан.
– Я Мориц Розенталь из Годесберга на Рейне, – сказал старик после паузы. Достав из рюкзака тонкую серую накидку, он набросил ее себе на плечи и теперь еще больше походил на гнома. – Иногда кажется довольно странным, – добавил он, – что у тебя есть имя и фамилия. Разве нет? Особенно ночью…
Керн глядел в темное небо.
– То же кажется, когда у тебя нет паспорта. Имена должны быть вписаны в документы. Иначе они никому не принадлежат.
Ветер запутался в кронах деревьев. Листва зашумела так, словно за лесом было море.
– Вы думаете, они будут стрелять в нас? – спросил Мориц Розенталь.
– Не знаю. Может, и не будут.
Старик покачал головой:
– Если человеку за семьдесят, то это преимущество: он рискует не столь уж большим куском жизни…
Штайнер наконец разузнал, где прячутся дети старого Зелигмана. Адрес, спрятанный в молитвеннике, оказался верным, но детей куда-то увезли, и Штайнеру пришлось потратить немало времени на выяснение их нового адреса. Вначале его везде принимали за шпиона, встречали с недоверием.
Взяв в пансионе чемодан, он отправился в путь. Нужный ему дом находился в восточной части Вены. Поездка отняла больше часа. На каждой лестничной площадке было по три двери. Он зажигал спички и читал имена жильцов. Наконец на пятом этаже обнаружил овальную латунную табличку: «Самуэль Бернштайн. Часовой мастер». Он постучал.
За дверью послышался легкий шум и суетливая беготня. Затем чей-то голос осторожно спросил:
– Кто там?
– Я должен передать кое-что, – сказал Штайнер. – Чемодан.
Внезапно он почувствовал, что за ним наблюдают, и быстро обернулся.
Дверь за спиной открылась бесшумно. На пороге стоял худой мужчина в рубашке с закатанными рукавами.
– Вы к кому? – спросил он.
Штайнер всмотрелся в него.
– Бернштайна нет, – добавил мужчина.
– Я принес вещи старого Зелигмана, – сказал Штайнер. – Мне сообщили, что его дети здесь. Я был около него, когда с ним случилось несчастье.
Человек изучал его еще несколько секунд.
– Мориц, можешь спокойно впустить его, – крикнул он затем через площадку.
Звякнула цепочка, щелкнул ключ. Дверь в квартиру Бернштайна отворилась. Штайнер напряженно вглядывался в лицо, освещенное тусклым светом.
– Что!.. – изумленно проговорил он. – Не может быть… Ну конечно же! Ведь вы папаша Мориц!
Перед ним стоял Мориц Розенталь. В руке он держал деревянную кухонную ложку. На плечи была наброшена крылатка.
– Да, это я… – ответил он. – Но кто же вы?.. Штайнер! – внезапно воскликнул он, удивленно и сердечно. – Я должен был вас сразу узнать! Глаза стали портиться, вот уж правда! Я знал, что вы в Вене. Когда мы виделись в последний раз?
– Примерно год назад, папаша Мориц.
– В Праге?
– В Цюрихе.
– Верно, в Цюрихе, в тюрьме. Там довольно милые люди. В последнее время в моей голове все перепуталось. Всего полгода назад я был снова в Швейцарии. В Базеле. Там отлично кормили. Но к сожалению, не давали сигарет, как, например, в локарнской тюрьме. В моей камере даже стоял вазон с кустом камелии. Просто не хотелось уходить оттуда. Что против этого какой-нибудь Милан? Никакого сравнения! – Он перевел дух. – Входите, Штайнер. Что это мы, действительно, встали тут с вами в коридоре и, как два старых бандита, обмениваемся воспоминаниями.
Штайнер вошел. Квартира состояла из кухни и комнатки. Здесь было несколько стульев, стол, шкаф и два матраца с одеялами. На столе валялись инструменты. Между ними стояли дешевые будильники и пестрая подставка с двумя барочными ангелочками, державшими в руках старинные часы. Маятник был сделан в виде смерти с косой. Смерть мерно раскачивалась. Над плитой на изогнутом держателе висела газовая кухонная лампа. Ее горелку окаймляло зеленовато-белое растрепанное пламя. На железных кольцах плиты, над одной из конфорок, дымилась большая кастрюля.
– Я как раз стряпаю для детей, – сказал Мориц Розенталь. – Застряли они тут, как мышки в мышеловке. Бернштайн в больнице.
Трое детей покойного Зелигмана стояли у плиты. На Штайнера они не обращали внимания. Они не могли оторвать глаз от кастрюли с супом. Старшему было около четырнадцати лет, младшему – семь или восемь.
Штайнер поставил чемодан на пол.
– Вот чемодан вашего отца, – сказал он.
Все трое посмотрели на него одновременно, почти не пошевельнувшись. Они едва повернули головы.
– Я еще успел его повидать, – сказал Штайнер. – Он говорил мне о вас.
Дети продолжали смотреть на него. Они молчали. Глаза их светились, словно шлифованные шарики из черного камня. Тихо шипело пламя газовой горелки. Штайнеру стало не по себе. Он понимал: нужно сказать что-то теплое, сердечное. Но все, что приходило на ум, казалось нелепым и фальшивым рядом с этой опустошенностью и потерянностью трех мальчиков, стоявших перед ним.
– Что в чемодане? – спросил старший немного погодя. У него был слабый голос, и говорил он медленно, жестко и осторожно.
– Уже не помню точно. Различные вещи вашего отца. И немного денег.
– Теперь это принадлежит нам?
– Разумеется. Поэтому я и принес сюда чемодан.
– Мне можно его взять?
– Ну конечно! – удивленно ответил Штайнер.
Мальчик встал. Он был худ, смугл и высок. Не сводя глаз со Штайнера, неторопливо подошел к чемодану. Затем быстрым движением, в котором было что-то животное, схватил его и отскочил назад, словно опасаясь, как бы Штайнер не отнял у него добычу. Тут же он уволок чемодан в комнату. Оба других поспешно пошли за ним, тесня друг друга и чем-то напоминая двух больших черных кошек.
Штайнер взглянул на папашу Морица.
– Ну вот, – сказал он с облегчением. – Они, вероятно, уже давно знают обо всем.
Мориц Розенталь помешал ложкой в кастрюле.
– Да, и, пожалуй, перестали переживать. Мать и два брата умерли на их глазах. Способность горевать как бы притупилась. То, что повторяется часто, уже не может болеть так сильно.
– Иной раз болит еще сильнее, – заметил Штайнер.
Мориц Розенталь сомкнул и снова раскрыл морщинистые веки.
– Когда человек молод, ему не бывает больно. Когда он очень стар – тоже нет. А вот в промежутке ему приходится трудно.
– Да, – согласился Штайнер. – Промежуток – это какие-нибудь пятьдесят лет, не больше; в них-то все и дело.
Мориц Розенталь кивнул.
– Теперь мне уже все нипочем. – Он закрыл кастрюлю крышкой. – Этих детей я пристроил, – сказал он. – Одного Майер увезет в Румынию. Второй попадет в детский приют в Локарно. Я знаю там человека, который будет платить за него. Старший пока что остается здесь, у Бернштайна…
– Они уже знают, что им предстоит расстаться?
– Знают. И это тоже не производит на них особенного впечатления. Напротив, считают это за счастье. – Розенталь обернулся. – Штайнер, – сказал он, – я знал их отца двадцать лет. Как он умер? Сам спрыгнул?
