Ствол пулемета ползет вправо. Я снимаю с него руку, перезаряжаю свой автомат. На обочине обломки техники: рама от «КамАЗа», дальше – опрокинутая кабина грузовика, сплющенная в лепешку «Тойота»… Здесь эти обломки воспринимаешь с таким же ужасом, как если бы это были части человеческого тела.
Как только кишлак остается позади, нас нагоняет вертолетная пара. Летчики принимают на борт завернутое в фольгу тело Усманова и забирают заболевшего афганца. У меня подступает комок к горлу… Самое страшное, когда к этому привыкаешь. Привыкаешь видеть, как один за другим уходят люди. Привыкаешь к мысли, что это нормально, что так надо, перестаешь удивляться, страдать и все происходящее воспринимаешь как должное, как твой удел и удел твоих товарищей.
Я знаю, что сразу сделаю, когда приеду домой. Я куплю бутылку водки, сяду в кресло, ноги положу на стол и буду пить: молча и без закуски… За тот, особенный удел немногих.
Мы въезжаем в город. Наверное, каждый в караване вздохнул облегченно, потому что в городе какая бы ни была, но все же власть, видимость порядка и безопасности. Даже регулировщик торчал на пятачке. Он увидел нас, взмахнул палочкой, наша грязная, провонявшая бензином колонна заполонила улицу. Народ следил за нами с осторожным любопытством, пацаны что-то кричали, а седые старцы, как всегда, не удостаивали взглядом. Они научились скрывать ненависть.
Мы проехали город, миновали шумные перекрестки, пустынные улочки и, наконец, остановились на окраине, на небольшой площади.
Солдаты повалились с брони, кто-то отливал тут же у колес, кто-то отправился за водой. Торопливо проплыл мимо нас афганский комбат, о чем-то стал говорить с начальником поста у дороги; потом появился Гулям, начал кричать, размахивать руками. Все это было скучным, и я отвернулся. И тут я увидел наших красавиц. Честное слово, они были прекрасными в новеньких, правда, слегка запыленный маскхалатах и панамах, выгнутых на ковбойский манер. А Танька еще закатала рукава и штанины и была похожа на удалую туристочку. Шли они, и ими любовался весь наш караван. Те, кто еще мочился, тут же убегали за колонну, даже афганцы беззастенчиво поедали глазами наших дам. Один из них открыл рот, да так и стоял.
– Мальчики, привет! – первой крикнула Танька. Она подошла ближе и расхохоталась: – Ой-е-ей, какие вы чумазые! Вы что, ползали?
– Ага, – мрачно отозвался я. – Ужинали при свечах, потом подул ветер, и в темноте мы никак не могли найти друг друга.
– Вы всю ночь разминировали дорогу? – быстро спросила Вика и сердито посмотрела на подругу.
– Вы уж простите нас за нетоварный вид. Пришлось потрудиться в ночную смену, – мрачно сказал Горелый.
– И много мин было? – испуганно спросила Вика.
Невдалеке прозвучал отчетливый мат.
– Хорош матюкаться! – Танька гневно обернулась.
– Калита, в чем дело? – Горелый тоже повернулся. Солдат держал за ухо мальчишку.
– Вот паскудыш, игрушку хотел нам приладить… – Так и не выпуская коричневое ухо паренька, Калита приблизился к нам. – Видели штучку?
Он протянул Горелому серый комок, похожий на засохшую глину. Девчонки недоуменно переглянулись. Егор повернул странный предмет другой стороной.
– Вот видите: здесь гладенько и магнитик есть. Прицепил на бензобак – и через некоторое время наблюдаешь фейерверк.
– Не успел прицепить? – спросил я.
– Не успел… Я смотрю, чего это он все вертится? Ну, дал ему полбуханки, сахару сунул. А он положил в сумку и не уходит.
Пацан громко ревел.
– Вот. А если б прицепил? Она же на неизвлекаемость установлена.
– Можно снять, трудно, но можно, – заметил Горелый. Он приложил ухо к мине и прислушался: – Тикает зараза. Калита, захвати накладной заряд, отойди подальше и подорви.
Гулям вырос будто из-под земли. Он всегда появлялся неожиданно:
– Что это?
– Мина… Бачонок хотел нас отоварить.
Гулям среагировал быстро: схватил пацана за грудки и наотмашь ударил по лицу. Из носа у мальчишки тут же потекла кровь.
– Ты чего, Гулям? – Я потянул его за рукав.
– Это душман. Маленький душман, – резко выкрикнул Гулям.
Он снова ударил мальчонку кулаком, и тот рухнул на землю.
– Прекрати, Гулям, – вмешался Горелый.
Девчонки стояли чуть поодаль. Татьяна скривилась, а Вика моргала и, кажется, готова была расплакаться.
– Он же еще ребенок!
– Он душман, – тихо и твердо сказал Гулям.
– Его послали взрослые, – с нажимом произнес Горелый. В голосе его проступил металл.
Гулям не ответил, а в руках у него появился пистолет. Вика завизжала, но в следующее мгновение Горелый быстрым движением выхватил у Гуляма оружие. Потом рывком схватил мальчишку за шиворот, поставил на ноги и звучно залепил ладонью под зад.
– Беги, заморыш!
Пацан оглянулся по сторонам, шмыгнул носом и припустил наутек.
– Ты добрый, – глухо и с досадой произнес Гулям. – На войне нельзя быть добрым.
Но Горелый уже не слышал – шагал к бэмээрке. Вслед поплелся и я. Перед Викой я чувствовал какую-то неловкость.
Самокопания саперу ни к чему. У него копания другого рода. Он должен быть без нервов. Горелый – без нервов. Я не Достоевский, чтобы пояснять все изгибы своих чувств, да и не собираюсь выкладывать всем на обозрение свои неоформленные мысли и ощущения, как хирург вываливает на блюдо кишечник, чтобы вырезать метр-другой худых кишок. Но я уверен в одном: на войне нельзя стрелять без разбору. Кто стреляет не думая, безжалостно, автоматически, слепо, чувствуя лишь возбуждающую отдачу автомата, по кусочку расстреливает самого себя. Можно скрутить свои нервы в тугой комок, но нельзя скручивать свою душу, выжимая из нее еще теплые струйки своей совести.
Я повернулся и пошел. У меня чувствительная спина. Она здесь стала чувствительной, видит и понимает взгляды. На меня сейчас смотрят двое: Вика и Татьяна, а Гулям взбешен, отвернулся в сторону.
Из связной машины высовывается Овчаров – видно, у земляка сидит.
– Товарищ старший лейтенант! Во, чудеса, тут девчонок поймали наших… тут, по радиостанции. Я лезу внутрь, беру шлемофон. Сквозь треск доносится далекий девичий голосок: «Сорок седьмой, заказ улица Суворова, семнадцать».
– Девушка, девушка, – говорю я торопливо, – вы откуда?
– Диспетчерская такси.
– Девушка, мы из Афгана. Как вы там, родные?
– Хлопцы, не шуткуйте, бо позвонимо в ваше училище.
– Какое училище? – с досадой кричу в эфир. – Мы в Афгане, честно. – Машу Овчарову: – Давай, пальни очередь из автомата.
Боец нерешительно берет оружие, я тороплю. Он добросовестно «мочит» вверх.
– Слышите? – торжествую я.
Где-то за бензоколонкой бухает взрыв. Я вздрагиваю и не сразу понимаю, что это Калита разделался с магнитной миной.
– Слышите?
– Бедненькие вы мои, как вам там, тяжело? – уже совсем другим голосом причитает далекая девушка. – Мы-то с Киева.
– Ага! Девушка, скажите, как звать вас? – Еле разбираю, что Оксана. И – связь обрывается. Горелый уже «отдирает» от рации Овчарова. Я сокрушенно крякаю, вылезаю, долго и путано объясняю Горелому ситуацию.
– Ладно, пока живи, – бурчит он.
Оказалось, что звуки взрыва и выстрелов произвели поразительный эффект. Афганцы дружно залегли, послышались истошные крики, торопливо заклацали затворы. Овчаров потом рассказал, как на фоне огромного облака пыли предстала перед миром плотная фигура сержанта Калиты с кривой ухмылкой на лике…
Я сижу на броне и курю цивильную сигарету, то есть с фильтром. Думаю об Оксане. Неплохо бы встретиться в отпуске.
– Олег! Лысов!
Я оборачиваюсь и чуть не получаю банкой по голове.
– Лови, это рис с мясом. Твой любимый…
Я скривился и выругался. Ведь знает, собака, что не переношу рисовую кашу.
– Что, ничего другого нет?
– Долго искать, – ухмыляется Горелый. – А у тебя, между прочим, на процедуру питания осталось десять минут.
Горелый энергично выгребает ложкой из банки. Я достаю нож, ополаскиваю его водой из фляги: солдаты успели принести воды. Тремя привычными движениями вырезаю полукруг, отгибаю крышку. Сосисочный фарш! Я с благодарностью кошусь на Горелого. Он подмигивает и, как всегда, хмыкает: в нашем НЗ все есть. Сосисочный фарш я могу жевать хоть целые сутки. И не надоест. И пусть меня просвещают, из чего он приготовляется. А я вот люблю, и все. Горелому все равно, что поглощать. Калите тоже.
Появляется озабоченный комбат. Лицо его красноречиво говорит: случилась какая-то гадость. Фарш застревает в горле.
– Горелый, хорош завтракать. Расселись…
– Саперы, хорош завтракать! – с набитым ртом кричит Егор. Он встает и вытягивается, а банку держит, как фуражку при команде «головные уборы – снять!».
– Хорош, говорю! – взрывается комбат. – Кишлак штурмуют. С ЦБУ сообщили, что духов человек сто, минометами шпарят. Давай, живо по местам.
Он круто разворачивается и торопливо шагает к своей машине, по пути кричит на рассевшихся афганцев-водителей. Я вижу Вику, она растерянно оглядывается, что-то говорит комбату, пожимает плечиками.
