Он круто разворачивается и торопливо шагает к своей машине, по пути кричит на рассевшихся афганцев-водителей. Я вижу Вику, она растерянно оглядывается, что-то говорит комбату, пожимает плечиками.
– Как – ушла?! – слышу его свирепый голос. Вика продолжает что-то тихо объяснять, разводит руками.
– Горелый, ты слышишь?
– Что?
– Иди сюда! – Горелый спрыгивает и идет к комбату. Я тороплюсь за ним.
– Татьяна пошла по дуканам. Вместе с Гулямом.
Лицо Горелого каменеет.
– Ну, что молчишь? – комбат судорожно оглядывается. – Идиотизм! А нам надо выезжать! Немедленно!
– Поезжайте! Давай два бэтээра, я мигом обернусь. Догоню…
Комбат молчит, темнеет лицом, желваки ходят на скулах.
– Давай, только смотри. Смотри, понял? Я буду с тобой на связи. Частота тридцать девять – семьсот.
Горелый машет рукой, бежит к бронетранспортеру.
– Калита, бери автомат и быстро за мной!
Он лезет на броню, сержант за ним, машина тут же круто разворачивается.
– Лысов, давай вперед. Вперед! – машет рукой комбат.
– Едешь первым!
За моей спиной безжалостно и требовательно гудит, клаксонит колонна.
Весть об окруженном кишлаке облетела всех. Мы уезжали, и мы рисковали своими людьми, чтобы выручить других – афганцев. У войны всегда своя арифметика.
Я спускаюсь внутрь бронетранспортера за каской и застываю от неожиданности: на меня глядят заплаканные глаза Вики.
– Ты как здесь очутилась?
Она пытается что-то сказать, но лишь мотает головой и закрывает лицо руками. Только этого мне сейчас не хватало!
– Ну, погоди, что случилось? – Я осторожно беру ее за руку, и она кажется мне неправдоподобно маленькой и хрупкой. Меня разбирает досада и злость. Женская истерика в боевой машине! – Ты хоть понимаешь, что мы в первой машине, здесь опасно? – Я осекаюсь на полуслове. Уж лучше не пугать. Высажу на первой же остановке – и дело с концом. – Ну, а ты чего молчишь? Почему я узнаю о посторонних только сейчас? – набрасываюсь на ухмыляющегося Овчарова.
Вика что-то бормочет сквозь плач, но из-за рева двигателей я ничего не могу понять.
– Что ты говоришь? – кричу ей.
– Я виновата, я сама виновата, что не удержала ее, – тоже кричит она с отчаянием. – И пусть мне будет хуже. Я не имею права отсиживаться где-то позади.
– Чего-чего? – не сразу доходит до меня. – Здесь не штрафная рота, – бурчу я и лезу наверх. – Сядь прямо под открытым люком. Ясно?
Она кивает головой, сняв панаму. Сверху мне виден короткий хвостик ее волос, стянутый на затылке резиночкой. У меня сжимается сердце. Находит не вовремя сентиментальщина, вот-вот слеза прошибет…
А Горелый сейчас, наверное, кружил где-то по узким улочкам, искал злополучные дуканы, куда понесла нелегкая беспутную Таньку. Авантюры одних почему-то выходят боком для других. Это я усвоил твердо. Однажды один начальник решил повторить знаменитый суворовский маневр и послал роту через заснеженный перевал, чтобы выйти на пути отхода банды. Там, в горах, двое скончались от переохлаждения. Пришлось спускаться обратно. Такие дела. И, к слову, лихой тот начальник в отличие от славного полководца сам не штурмовал ледяные пики, а руководил безвылазно с КП.
– Эй, штрафная рота! – Я склоняюсь в люк, достаю карамельку в цветной бумажке, которая завалялась в кармане. – Держи.
Она поднимает красивые заплаканные глаза и гордо отказывается.
Это последнее, что я успеваю запомнить, – промелькнула еще мысль, что не умею обращаться с женщинами… А потом над головой свист, я отчетливо слышу это и так и замираю в неразогнутом состоянии. В следующее мгновение меня обдает жаром, будто вспыхнул воздух, что-то грубо сечет по каске, я чувствую короткий толчок и валюсь вниз. – Пулеметчик! – Я еще не понимаю, что чуть не лишился головы, что судьба очень точно рассчитала полет гранаты, которая лишь задела меня хвостовым оперением. – Пулеметчик… твою мать!
Но он уже давит на гашетку, шлет очереди в белый свет как в копеечку. От густого пулеметного грохота я подпрыгиваю на броне, как карась на сковородке. Я ничего не понимаю, но уже руковожу боем.
– Обороты, механик, обороты! – ору я, позабыв враз и фамилию водителя, и тангенту внутренней связи.
А тот как-то странно петляет, лавирует, притормаживает, наверное, пытается обмануть гранатометчиков.
– Жми, зараза, быстрей!
Нас обгоняет один, потом второй бронетранспортер, я высовываюсь наружу с автоматом в руках, рву затвор, позабыв про предохранитель, и, обдирая ногти, еле сдвигаю его вниз.
Проклятая «зеленка»! Чудовищное место, откуда в упор, безнаказанно летят пули и гранаты. Я «поливаю» ее, не особо надеясь на «всходы», просто так, для самого себя: когда ты что-то делаешь, когда борешься, то чувствуешь себя уверенней. Магазин пустеет быстро, а хочется, чтобы он был бесконечным, как струя из шланга, чтобы залить, загасить эти стреляющие кусты.
Позади гремит, подскакивает на ухабах грузовик, водитель с перекошенным лицом тоже подпрыгивает, мечется в кабине, наверное, молит Аллаха, чтобы помог выбраться отсюда живым.
Недавнее сонное урчание колонны сменилось яростным огнем, перепалками очередей, которые слились и раздробились в горном эхе. Где-то в центре колонны ухнула пушка, я не успел заметить разрыва снаряда. Любой ценой проскочить! Это только в кино любят ввязываться в бой на марше… Колеса отматывают дорогу, я, распластавшись на броне, перезаряжаю автомат. Пулемет почему-то замолкает, и я подсознательно доволен, потому что совсем оглох от его грохота.
Афганец, который мчится позади, кажется, пришел в себя, и его грузовик уже не швыряет из стороны в сторону. В следующее мгновение две огненные стрелы почти одновременно, залпом, вылетают из кустов. Они не летят – плывут в воздухе. Эти считаные мгновения кажутся неизмеримо долгими, и весь ужас состоит в том, что машина сама летит навстречу гранатам. Я весь сжимаюсь, влипаю в броню, успевая только заметить, как юркое огненное тело ударяет в борт грузовика. Вспышка, и машина врезается в скалу.
Я кричу «стой», спрыгиваю на землю и бегу к грузовику. Машина горит, голубое, прозрачное пламя перекидывается на зерно. Дверца кабины не поддается, я рву ее, пока она не распахивается настежь: прямо на меня сваливается тело водителя. Я понимаю, что он мертв, и тащу его в сторону. Две или три машины обгоняют нас на полном ходу, я вспоминаю о Вике, которую опрометчиво бросил под огнем, но тут громыхает взрыв, лопаются бензобаки, меня обдает огнем, я чувствую, что опалило брови и ресницы. В черных клубах дыма прорисовывается мой бэтээр. Машины по-прежнему с воем пролетают мимо нас, никто не останавливается.
Изувеченные глаза афганца смотрят в небо. Кровь на его землистом лице кажется слишком красной. Я не знаю, что мне делать с трупом, и пытаюсь тащить его к бэтээру.
– Оставьте его, товарищ старший лейтенант!
Овчаров судорожно машет рукой. Лицо его выражает ужас.
В окошке мчащейся машины я вижу Гуляма, он что-то кричит на ходу и машет рукой.
– Олег! Олег!
Я оборачиваюсь и вижу Вику.
– Что с ним? – Она бросается к афганцу, на ходу расстегивая санитарную сумку.
– Оставь его. И давай в машину, – бормочу я. Меня слегка покачивает.
Она испуганно смотрит на меня, видно, я здорово опалил себе лицо.
– Лысов, что случилось? – рядом тормозит бэтээр комбата.
– Афганца убили. И вот хлеб горит, – вяло машу я рукой.
– Тебя что – контузило?
– Да… то есть нет! – говорю.
– Быстро по местам!
Вдруг снова включается пулеметчик и покрывает крупнокалиберным басом последние слова Сычева. Комбат трясет кулаками, пулемет смолкает, и его машина объезжает мой бэтээр. Я лезу на броню, потом, вспомнив про Вику, спрыгиваю, подталкиваю ее и вслед за ней спускаюсь в люк.
– Ты чего так поздно стрелял? – ору я на пулеметчика.
– Патроны перекосило…
Грязное лицо его блестит, будто вымазанное солидолом. Мы проезжаем метров сто и снова видим горящую машину.
– Проезжай, проезжай быстро! – орет сержант в шлемофоне. Он прячется за броней танка. – Боеприпасы!
При этом слове я ныряю в люк – и вовремя. Щелкают, будто пистоны, разрывающиеся патроны, а потом что-то рвется гулко, тугим массивным звуком. Я выглядываю. Горящей машины как не бывало. Только обломки валяются на дороге. Сержант поспешно карабкается на танк…
…Горелый не вернулся.
Мы выскочили из развала холмов «во чисто поле» и только тогда отдышались. Я вновь был в голове колонны. Когда получили по радио команду «стой», я неохотно остановился и пошел к комбату. Потом вспомнил о Горелом и припустил бегом.
Сычев был мрачнее обычного, рядом с ним стояли безмолвный афганский комбат, Гулям, начштаба Кизилов и двое ротных.
Гулям оправдывался, разводил руками и говорил по-русски хуже обычного.
– Я сказал: пойду ХАД и царандой. Потом пойдем вместе. Я пришел – она не видел. Я думал, Таня пошла один…
