Осторожно и не без робости они закружились в танце, но постепенно к ним пришла уверенность, особенно когда они убедились, что никто на них не смотрит.
– Как приятно танцевать с тобой, – проговорил Керн. – Вообще я все время открываю в тебе какие-то новые приятные стороны. Мало того, что ты со мной, так еще и все вокруг становится иным, прекрасным…
Рут сдвинула руку ближе к плечу Керна и легонько прижалась к нему. Медленно скользили они под ритм музыки. Лучи прожекторов стекали по ним, словно струи подкрашенной воды, и вдруг исчезли и горесть, и тяжесть. Остались только две нежные, юные жизни, тянувшиеся одна к другой, освободившиеся от теней страха и настороженности.
Музыка оборвалась, и они вернулись к столику. Керн неотрывно смотрел на Рут. Ее глаза блестели, взволнованное лицо озарилось каким-то лучистым, самозабвенным, почти смелым выражением. Вот проклятие, подумал Керн, почему же нельзя жить так, как хочется?.. И на какие-то секунды его охватило чувство страшной тоски.
– Поглядите-ка, кто идет! – сказал Биндер.
Керн поднял глаза. Коммерческий советник Арнольд Оппенгейм шел через зал, направляясь к выходу. Поравнявшись с их столиком, он озадаченно остановился и молча оглядел всех троих.
– Интересно! – буркнул он. – Чрезвычайно поучительно!
Никто ему не ответил.
– Так вот, значит, награда за мою доброту и помощь! – возмущенно продолжал Оппенгейм. – Я даю деньги, а их тут же растранжиривают по барам!
– Иной раз забыться куда важнее, чем хорошо поужинать, господин коммерческий советник, – спокойно возразил ему Биндер.
– Все это пустые фразы! Молодым людям вроде вас незачем шататься по барам!
– Бродяжничать по дорогам нам, пожалуй, тоже незачем, – ответил Биндер.
– Позволь, я тебя познакомлю, – обратился Керн к Рут. – Этот господин, возмущающийся нами, – коммерческий советник Оппенгейм. Он купил у меня кусок мыла. Я заработал на этом целых сорок сантимов.
Оппенгейм ошеломленно уставился на него. Затем прошипел что-то вроде «нахальство» и затопал прочь.
– Что все это значит? – спросила Рут.
– Ничего особенного. Самая обычная вещь на свете, – ответил ей Биндер голосом, полным иронии. – Филантроп, глубоко осознавший величие своих благодеяний. Такие люди тверже стали.
Рут встала.
– Он наверняка приведет полицейских! Надо уйти!
– Для этого он слишком труслив. Зачем ему лишние неприятности?
– И все-таки лучше пойдем.
– Хорошо.
Биндер расплатился, все встали и пошли к пансиону. Около вокзала они заметили двух мужчин, шедших им навстречу.
– Внимание! – шепнул Биндер. – Сыщик! Вести себя непринужденно!
Керн принялся тихо насвистывать, взял Рут под руку и замедлил шаг. Почувствовав, что Рут хочет пойти быстрее, он крепко сжал ее локоть, громко рассмеялся и еще медленнее поплелся дальше.
Двое встречных прошли мимо. Один из них был в котелке и равнодушно курил сигарету. Другим оказался Фогт. Он узнал их и едва заметно закрыл и открыл глаза, давая понять, что его постигла неудача.
Через минуту Керн оглянулся. Сыщик и Фогт скрылись из виду.
– Направление на Базель, к границе. Поезд уходит в двенадцать часов пятнадцать минут, – авторитетно прокомментировал Биндер.
– Ему, видать, попался чересчур человечный судья, – сказал Керн.
Они продолжали свой путь. Рут почувствовала озноб.
– Вдруг здесь стало как-то жутко, – проговорила она.
– Поезжайте во Францию, – ответил Биндер. – В Париж. Большой город – самое лучшее.
– Почему же вы не едете туда?
– Не знаю ни слова по-французски. Кроме того, я – специалист по Швейцарии. А потом… – Он не договорил.
Все замолчали. С озера дул прохладный ветер. Над ними висело огромное свинцово-серое и чужое небо.
Перед Штайнером сидел бывший адвокат высшего берлинского апелляционного суда, доктор Гольдбах II. Штайнер познакомился с ним в кафе «Шперлер» и взял в ассистенты для телепатических сеансов.
Гольдбаху было под пятьдесят. Из Германии его выслали как еврея. Он торговал галстуками и занимался негласной юридической консультацией. Заработков хватало ровно настолько, чтобы не умереть с голоду. У него была очень красивая тридцатилетняя жена, которую он любил. Теперь она существовала на средства, выручаемые от продажи принадлежавших ей драгоценностей; Гольдбах понимал, что вряд ли сумеет сохранить ее. Штайнер выслушал историю адвоката и пристроил его на работу к Потцлоху. Здесь он был занят по вечерам, а в дневное время мог посвящать себя коммерции и юриспруденции.
Однако вскоре обнаружилось, что настоящего медиума из него не получается. Он перепутывал все на свете и срывал представления. И вот теперь, в поздний час, он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выбрасывать его на улицу.
– Гольдбах, – сказал Штайнер, – сегодня вы работали особенно плохо! Дальше так продолжаться не может! Вы вынуждаете меня действительно быть ясновидцем!
Гольдбах посмотрел на него взглядом смертельно раненной лани.
– Ведь все так просто, – продолжал Штайнер. – Число ваших шагов до первого шеста, поддерживающего перекрытие, определяет номер ряда. Закрытый правый глаз означает даму, левый – мужчину. Число пальцев – их надо показывать незаметно – помогает мне узнать, какой это по счету зритель слева. Вы выдвигаете правую ногу вперед – предмет спрятан где-то выше пояса. Левую ногу – ниже пояса. Чем больше выдвинута нога, тем выше спрятан предмет. И наоборот. Ведь ради вас нам пришлось изменять всю систему знаков. Очень уж вы дергаетесь…
Адвокат нервно теребил воротничок рубашки.
– Господин Штайнер, – виновато возразил он, – я же выучил все наизусть, репетирую каждый день… Бог знает, в чем тут дело, прямо какая-то нечистая сила!..
– Но послушайте, Гольдбах! – терпеливо продолжал Штайнер. – Ведь вам как адвокату, вероятно, приходилось удерживать в памяти гораздо больше всяких подробностей.
– Я знаю назубок весь гражданский кодекс! – воскликнул Гольдбах, теребя руки. – Знаю сотни дополнений и решений! Поверьте мне, господин Штайнер, моя память сделала меня грозой всех судей… Но здесь… все словно заколдовано…
Штайнер укоризненно покачал головой:
– Любой ребенок – и тот смог бы это запомнить. Всего только восемь знаков! Плюс еще четыре – для особых, редких случаев.
– Господи, да знаю я их! Зубрю каждый день! Но волнение сильнее меня…
Маленький и съежившийся Гольдбах сидел на ящике, уставившись глазами в пол. Штайнер рассмеялся:
– Но ведь в зале суда вы не волновались! Вы вели крупные процессы, и вам приходилось хладнокровно и уверенно оперировать весьма сложными материями!
– Да-да, и, поверьте, это было очень легко! Но здесь!.. До начала представления помню все до последней мелочи… Но стоит мне очутиться под брезентом, как я начинаю страшно волноваться, и все смешивается в моей голове…
– Но что же, черт возьми, заставляет вас волноваться?
Гольдбах ответил не сразу.
– Не знаю, – тихо сказал он. – Вероятно, тут много всякого…
Он поднялся.
– Господин Штайнер! Попробуйте меня завтра снова… Еще один раз…
– Хорошо! Но знайте – завтра все должно пройти безупречно! А не то Потцлох задаст нам перцу!
Гольдбах порылся в кармане пиджака и достал галстук, завернутый в шелковую бумагу.
– Я захватил для вас этот пустячок. Вы столько нянчитесь со мной…
Штайнер отвел его руку.
– Ни в коем случае! Таких вещей я не признаю…
– Но ведь мне это ничего не стоит.
Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.
– Юрист, пытающийся дать взятку! Насколько это усугубляет наказание в суде?
Гольдбах слабо улыбнулся:
– Об этом спросите прокурора. От хорошего адвоката ждут лишь одного – чтобы приговор был полегче. Впрочем, в данном случае применяется обычная мера наказания. Но смягчающие обстоятельства в расчет не принимаются. Последним крупным делом такого рода был процесс Хауэра и его сообщников. – Он слегка оживился. – В качестве защитника выступал Фрайганг. Весьма ловкий человек. Но он слишком любил парадоксы. Слишком! Парадокс, как проходная деталь, – неоценим. Это ошеломляет. Но нельзя делать его основой защиты. Защищая советника земельного суда, Фрайганг ссылался на «смягчающие обстоятельства»; и что же, по-вашему, он имел в виду? Ни за что не догадаетесь! – Гольдбах возбужденно рассмеялся. – Он заявил, что обвиняемый… не знал законов. Понимаете? Юрист не знал законов!
– Неплохая идея, – сказал Штайнер.
– Она хороша для анекдота, но не для процесса.
И вдруг Гольдбах перестал быть жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Слегка склонив голову и сощурив глаза, он вновь преобразился в доктора Гольдбаха II из апелляционного суда, в грозного тигра из джунглей судебных параграфов.
Давно уже Гольдбах не испытывал такого чувства. Легкой и стремительной походкой он шел по главной аллее Пратера, не замечая грусти ясной осенней ночи. Вот он вновь стоит в переполненном зале суда, бегло просматривает свои записки. Не Фрайганг, а именно он выступит сегодня. Прокурор заканчивает обвинительную речь и садится. Гольдбах оправляет мантию, чуть приподнимает руки с согнутыми пальцами и, качнувшись, как фехтовальщик перед боем, начинает говорить, и в голосе его звучит металл. «Высокий суд! Обвиняемый Хауэр…»
