Давно уже Гольдбах не испытывал такого чувства. Легкой и стремительной походкой он шел по главной аллее Пратера, не замечая грусти ясной осенней ночи. Вот он вновь стоит в переполненном зале суда, бегло просматривает свои записки. Не Фрайганг, а именно он выступит сегодня. Прокурор заканчивает обвинительную речь и садится. Гольдбах оправляет мантию, чуть приподнимает руки с согнутыми пальцами и, качнувшись, как фехтовальщик перед боем, начинает говорить, и в голосе его звучит металл. «Высокий суд! Обвиняемый Хауэр…»
Одна за другой следуют фразы, короткие и острые, неоспоримые по своей несокрушимой логике. Он подряд анализирует все доводы прокурора и вроде бы придерживается его аргументации. Похоже, что он не защищает, но обвиняет. Зал притих, судьи ловят каждое его слово… И вдруг – виртуозный поворот мысли, и все обретает совсем противоположный смысл. Гольдбах цитирует параграф о взяточничестве, ставит четыре четких вопроса, показывающих явную двусмысленность этого параграфа, и тут же твердо и быстро излагает оправдательный материал, воспринимаемый теперь совершенно по-иному…
Гольдбах подошел к дому, в котором жил, и медленно, неуверенным шагом поднялся вверх по лестнице.
– Моя жена пришла? – спросил он заспанную горничную, открывшую ему.
– Она вернулась четверть часа назад.
– Благодарю вас.
Гольдбах прошел по коридору в свою узкую комнату, выходившую небольшим оконцем во двор. Пригладив волосы щеткой, он постучался в дверь смежной комнаты.
– Да…
Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо. Она не обернулась.
– В чем дело? – спросила она.
– Как поживаешь, Лена?
– Как поживаю? Плохо, конечно! Разве это жизнь! Зачем ты, собственно, спрашиваешь? – Она притронулась пальцами к векам.
– Ты уходила?
– Уходила.
– Где ты была?
– Не все ли равно где? Не могу же я торчать здесь целыми днями и смотреть на стены.
– Конечно же, нет! Я только рад, когда ты развлекаешься.
– Вот и очень хорошо.
Женщина принялась медленно и тщательно втирать крем в кожу. Она разговаривала с Гольдбахом, словно с куском дерева, – без всякого волнения, с каким-то ужасающим равнодушием. Истосковавшийся по доброму слову, он стоял в дверях и смотрел на нее. В свете лампы мерцала ее гладкая, без единого пятнышка розовая кожа. Тело ее было пышным в мягким.
– Ты уже нашел что-нибудь? – спросила она.
Гольдбах сразу поник.
– Ведь ты все сама знаешь, Лена… У меня еще нет разрешения на работу. Я был у коллеги Гепфнера, и он пока ничего не может сделать для меня. Все это тянется страшно долго…
– Да, уж куда дольше!
– Я делаю что могу, Лена…
– Мне это известно. Но теперь я устала.
– Ухожу, ухожу… спокойной ночи…
Гольдбах притворил дверь. Он не знал, как поступить. Ворваться к ней, умолять быть с ним чуткой, выклянчить у нее ночь любви? Только одну ночь… Или?.. Он бессильно сжал кулаки. Избить, подумал он, отвести душу, отплатить за нескончаемые унижения и позор, искромсать эту розовую плоть, хоть один раз дать себе волю, не сдерживать ярости, разгромить комнату, бить и снова бить, чтобы с этих высокомерных губ срывались крики и стоны, чтобы это пышное тело извивалось на полу…
Он дрожал и прислушивался. Как же звали того клиента? Карбатке? Нет, Карбутке. Такой коренастый парень. Волосы у него росли прямо на лбу. Низко-низко. А уж лицо! Именно таким представляет себе обыватель лицо убийцы. Как трудно было добиться оправдания этого типа, доказать, что он действовал в состоянии аффекта. Карбутке вышиб своей девушке зубы, сломал ей руку и сильно порвал губу; так отделал ее, что даже после окончания следствия, то есть уже на процессе, она сидела с опухшими глазами; и все же она боготворила этого скота и была ему предана, как собака… Может быть, именно поэтому… И он, Гольдбах, все-таки добился оправдательного приговора. Это был грандиозный успех, образец мастерской защиты, «с обнажением глубоких психологических корней», как выразился коллега Кон III, поздравляя его…
Гольдбах опустил руки. Он посмотрел на стол, где лежал набор дешевых галстуков из искусственного шелка. Да!.. Он вспомнил, как тогда, в комнате защитников, в кругу коллег он красноречиво и остроумно доказал, что любовь женщины неразрывно связана с потребностью быть рабыней своего господина и повелителя. Тогда он зарабатывал по шестьдесят тысяч марок в год и покупал жене драгоценности. Теперь она их продает и тратит все на себя. Напрягая слух, он улавливал каждый шум, доносившийся из соседней комнаты. Лена укладывалась в постель. Такое подслушивание происходило каждый вечер, и он никак не мог от него отказаться, хоть и презирал себя за это. Он услышал скрип пружин, и его лицо пошло пятнами. Стиснув зубы, он подошел к зеркалу и стал разглядывать себя. Затем взял стул и поставил его в середине комнаты.
– Предположим, что дама, сидящая на третьем месте в девятом ряду, спрятала в туфлю ключ… – пробормотал он.
Он сделал девять маленьких шагов к стулу, подмигнул правым глазом, провел тремя пальцами по лбу и выставил левую ногу вперед… еще вперед… Теперь он полностью сосредоточился, представил себе Штайнера, ищущего спрятанный предмет, и выдвинул ногу еще больше…
Гольдбах стоял, освещенный красноватым светом лампочки. На стене колыхалась его жалкая причудливая тень.
В это же время Штайнер беседовал с Лило.
– Что поделывает наш Людвиг, Лило? – сказал он. – Видит Бог, я вспоминаю его не только из-за этого дурака Гольдбаха, а действительно часто скучаю по нему, по нашему малышу!
XIIIКерн и Рут переехали в Берн, где поселились в пансионе «Иммергрюн», указанном в списке Биндера. Здесь можно было прожить двое суток, не регистрируясь в полиции.
Поздно вечером второго дня, когда Керн уже разделся и собирался лечь, кто-то постучался в дверь. Он замер. Стук раздался снова. Неслышно ступая босыми ногами, он подбежал к окну. Спрыгнуть невозможно – слишком высоко; водосточной трубы поблизости нет. Керн медленно пошел обратно и открыл дверь.
Перед ним стоял очень высокий мужчина лет тридцати, с круглым лицом, водянистыми голубыми глазами и белокурыми вьющимися волосами. В руках он держал серую велюровую шляпу и нервно теребил ее пальцами.
– Простите, пожалуйста, – сказал он, – я эмигрант… как и вы…
У Керна словно крылья выросли. Спасен, подумал он. Лишь бы не полиция!
– Я в очень затруднительном положении, – продолжал мужчина. – Меня зовут Биндинг. Рихард Биндинг. Я следую в Цюрих и остался без сантима. Мне нечем заплатить за ночлег. Я не прошу у вас денег. Хочу только узнать, нельзя ли мне переночевать здесь на полу?
Керн удивился.
– Здесь? – спросил он. – В этой комнате? На полу?
– Да. Я к этому привык и наверняка не помешаю вам. Вот уже три дня, как я в пути. Сами знаете, каково ночевать на скамейке в парке. Все время мерещатся полицейские. Поэтому радуешься любой возможности провести хоть несколько часов в безопасности.
– Понимаю. Но взгляните на эту комнату! Как ни ложись, вытянуться нельзя. Так вы не уснете.
– Не важно! – с горячностью заявил Биндинг. – Как-нибудь устроюсь! Вон там в углу, например! Могу спать сидя, прислонившись к шкафу. И даже очень хорошо! Наш брат уснет где угодно – было бы спокойно!
– Нет, так дело не пойдет. – На мгновение Керн задумался. – Комната стоит здесь два франка. Я могу дать вам эти деньги. Проще не придумаешь. Вот и выспитесь как следует.
Биндинг протестующе поднял руки, крупные, красные и толстые.
– Не возьму я никаких денег! Не за тем к вам пришел! Всякий, кто здесь живет, сам нуждается в своих жалких грошах! Кроме того, я справился внизу – свободных номеров нет.
– Может, найдется, если покажете им два франка.
– Не думаю. Хозяин сказал, что человека, просидевшего два года в концлагере, он пустил бы ночевать и бесплатно. Но все действительно занято.
– Что?! – переспросил Керн. – Вы были два года в концлагере?
– Да, два года. – Биндинг зажал шляпу между коленями, достал из внутреннего кармана пиджака потрепанное удостоверение, развернул его и подал Керну.
– Вот… посмотрите! Справка об освобождении меня из Ораниенбурга.
Керн осторожно взял бумажку, чтобы не повредить ее на сгибах. Ни разу еще он не видел свидетельства об освобождении из концлагеря. Он прочитал текст бланка, отпечатанный типографским способом, имя Рихарда Биндинга, проставленное на пишущей машинке, затем взглянул на печать со свастикой и на четкую, разборчивую подпись чиновника – все было правильно, и не только правильно, но и оформлено с каким-то особенным педантизмом и бюрократической тщательностью. Это придавало всей ситуации нечто почти жуткое, словно кто-то возвратился из преисподней, получив там визу и вид на жительство.
Керн вернул удостоверение Биндингу.
– Ну, мы вот что сделаем, – сказал он. – Устраивайтесь на моей кровати. Здесь в пансионе живет человек, у которого комната побольше моей. Там я и переночую. Так будет удобнее и вам, и мне.
