— Не знаю, товарищ командующий, имею ли я право на орден…
— Что случилось?
— Видите ли… я раньше срока ушел из госпиталя. Тут бои такие, верите, не мог лежать…
Только что нахмурившееся лицо Ватутина смягчилось.
— Об этом взводному своему доложишь, — добродушно-хитрая улыбка мелькнула на лице командующего. — Найдет нужным — накажет.
Потом Ватутин подошел к Шакирову и приколол к его груди орден.
— Воюй так же честно, геройски, как раньше.
У Валея перехватило дыхание, и он негромко, но с какой-то особенной силой ответил:
— Сил не пощажу, товарищ командующий. Жизни самой…
Оставшись один, командующий фронтом долго стоял у окна, обращенного к реке. Синий-синий Днепр переливался под чистым осенним небом. Привольно и гордо катил он свои воды мимо древнего города. Живые картины истории вставали перед глазами Ватутина, а он думал о том, что как бы ни величественно было прошлое, оно меркнет перед сегодняшним днем. Нет, ни с чем нельзя сравнить тот беспримерный подвиг, который совершали сейчас советские люди на древних днепровских берегах.
Вошел офицер особых поручений, и дела насущного дня целиком поглотили командующего.
— Это все почта? — изумился он, глядя на объемистую пачку в руках офицера. — А ну давай.
Офицер положил на стол груду писем.
— Да, — шутливо вздохнул командующий, — и времени нет, и не читать нельзя.
Однако как много писем и какое разнообразие адресов: Москва, Ашхабад, Мурманск, Свердловск, Уфа, Хабаровск, Тбилиси, Тула, Ленинград, Новосибирск, Орел!..
— Да тут весь Советский Союз! — подивился Ватутин, распечатывая первый конверт.
«Дорогой товарищ генерал! Спасибо вам, что вернули нам маму. Она приехала из Киева. Тысячу раз спасибо. Петя и Оля».
Ватутин еще и еще перечитал письмо, и мягкая улыбка осветила его мужественное лицо.
«День и ночь молюсь за вас, за всю армию, нашу спасительницу-освободительницу», —
писала старушка из Тулы.
А вот пишет Вадик Онищенко из Бийска:
«Бейте их и спереду и с тылу, чтоб насовсем не осталось. Они убили мою маму, а папа на вашем фронте».
«Спасибо за Киев, дорогой Николай Федорович, — писали магнитогорцы. — Подвиги ваших войск никогда не забудутся. Приведется воевать — долг свой выполним с честью, а пока, не жалея сил, варим первосортную сталь».
Командующий читал письмо за письмом, восхищаясь людьми, чьи руки добывали уголь, рубили лес, ковали оружие, и никто не жалел сил для фронта, для победы. Иногда Ватутин отрывался от писем и долго сосредоточенно думал. О чем? Наверное, о народе, из недр которого вышел, верным сыном которого был.
«ПРИЗРАКИ» СТАНОВЯТСЯ ПРИЗРАКАМИ
1
Пролетел вражеский самолет и высыпал над передним краем тысячи листовок.
— Синяя саранча, — сказал Самохин, глядя на колышущиеся в воздухе синие бумажки.
— Беззубая только, — добавил Жаров, подбирая одну из них, угодившую прямо на бруствер окопа.
«28 ноября мои доблестные войска снова будут в Киеве. Адольф Гитлер», —
прочел Андрей слова, оттиснутые крупными буквами на синей бумаге. На обратной стороне был напечатан пропуск в плен.
— Вот нахалы, ну чисто нахалы! Однако это они не от хорошей жизни, — зло усмехнулся Жаров.
— Так-то оно так, — согласился Самохин. — Только кабы они вот с этой горы, — он указал на позицию противника, — не прыгнули нам на плечи.
— Теперь не успеют, — возразил комбат.
Андрею известны показания пленных. Они в один голос твердили: фюрер решил утопить в Днепре войска Ватутина. А теперь, выходит, уточняют сроки: 28 ноября — через неделю, значит. Как бы не так!
Обыкновенную высоту с отметкой «222» немцы назвали горой, дав ей на кодированной карте сказочно-поэтическое имя «Золотой ключик». Если верить пленным, Манштейн выдвинул сюда непобедимую «Дивизию призраков». В Африке воевала, сам Роммель ею командовал. А Мантейфель, ее теперешний командир, превозносится до небес. Любимец фюрера. Имеет его личный приказ ворваться в Киев.
Да, тяжело пришлось в последние дни. Немало оставили завоеванных рубежей, пока не отошли вот сюда, на эту злосчастную высоту. Шесть раз переходила из рук в руки, и опять у немцев. Сказать только — шесть раз! Вся кровью пропитана. Роты Капустина совсем поредели, и их уже не поставишь на главном направлении. Потому седьмой штурм выпал на долю батальона Жарова. Андрей сознавал, конечно, что весь их полк — лишь малая часть сил, нацеленных на пресловутых «призраков». Общий натиск будет на большом фронте. Однако главный удар здесь по высоте. Задача Жарова — пробить брешь. Сзади большие силы: танки, мотопехота. Однако трудный орешек эта высота. А посмотришь, у подножия — домики, палисаднички, стога соломы. Ну прямо мирный сельский пейзаж. Кажется, вот выйдут сейчас украинские девчата и заспивают песню.
— Нынче весь успех зависит от нас, — с подчеркнутой гордостью сказал Самохин.
— Да, и от нас. От каждого из нас.
Вчера приезжал командарм. Он проверил, как готовы передовые части. Сказал, чтоб никакой заминки, только темп и темп. Общая задача операции сводилась к тому, чтобы не только разбить мантейфелевских «призраков», но и разгромить все силы, рвущиеся к Киеву. Жаров представил себе общий размах операции и почувствовал, какая огромная ответственность ложится на его, жаровские, плечи и на плечи тысяч и тысяч людей — от рядового солдата до командующего фронтом.
Самохин показывал комбату позиции взвода. Во всем чувствовалась близость атаки. Бойцы не суетились, казались более сдержанными в словах и жестах. Все — в ожидании боя. Андрею невольно передавалось боевое нетерпение солдат, радовала их строгая собранность.
Осмотром комбат остался доволен и похвалил командира.
«А что, если попросить роту? — шагая за Жаровым, колебался Самохин. — Может, дерзнуть? А то жди, когда он снова похвалит». Но благоразумие взяло верх. Нет, рано еще.
Румянцева Жаров застал на командном пункте. Собрав офицеров роты, комбат еще и еще раз напоминал: главное — огонь и удар! Огонь, чтоб обеспечить удар. Удар, чтоб смять противника.
Жаров все чаще приглядывался к Румянцеву. Нет, он не ошибся в нем. Неплохой ротный. В бою спокоен, осмотрителен, расчетлив. И все-таки чего-то Румянцеву не хватало. Но чего? Пожалуй, порыва, боевого азарта, страсти. А это для командира качества, ох какие немаловажные! И этим качествам Румянцеву следовало бы поучиться. У кого? Да, конечно же, у Самохина. Да, да, у Самохина.
И комбат прямо и откровенно сказал об этом Румянцеву.
— У Самохина? — оторопело переспросил Румянцев.
— Да, учиться у него порыву, умению действовать стремительно, так же как и ему нужно учиться у вас — и много учиться — расчету и выдержке. Не смущайтесь, — продолжал комбат, заметив, как кровь ударила офицеру в лицо, — отбросьте ложные амбиции, подумайте обо всем серьезно, и вы станете настоящим командиром.
— Учту, товарищ капитан.
Комбат помог Румянцеву посмотреть на себя как бы со стороны. Сразу вдруг припомнилось многое, чего Яков не замечал раньше. Ему хотелось всегда быть строгим, но справедливым начальником, а о нем говорили: «Ледяной характер». В самом деле, он слишком холоден, слишком равнодушен, что отгораживает его от людей. И не слишком ли он осторожен? Не слишком ли боится риска?
— Знаешь, что сказал мне комбат? — спросил Румянцев Леона, когда они остались вдвоем. — Сказал, будто мне недостает боевитости, напора. Как ты думаешь?
— Что ж, он попал в самую точку.
— И знаешь, у кого посоветовал учиться?
— Верно, себя в пример поставил.
— Нет, тебя.
— Меня? — удивился Самохин.
— Сказал, мне нужно учиться у тебя порыву, задору, так же как тебе следует учиться у меня трезвому расчету и выдержке.
— Выходит, две половинки: склей — и командир. А врозь — ни то ни се…
— Нет, он хочет иметь двух командиров. Без изъянов.
На этом и оборвался их разговор: близилось время атаки.
2
Когда Кареман возвратился из Киева, товарищи его не узнали. Лицо осунулось, глаза провалились, горестно сжатые губы как мел. Увидев его в окопе, Зубец сразу понял: случилось непоправимое.
— Юст, ты нашел своих? — с тревогой спросил он.
Кареман горестно покачал головой.
— И жена и дочь в Бабьем яру…
Неподалеку гулко рвались снаряды, дробно стучал пулемет, звонко лопались винтовочные выстрелы. Юст ничего не слышал. Он сидел, зажав меж коленей автомат, и смотрел в одну точку с таким выражением, будто ему нет никакого дела до того, что здесь происходит.
— Может, поешь? — несмело спросил Зубец.
Нет, ему ничего не нужно.
