Нет, зачем такая смерть?!
Хоронили Ватутина перед вечером. Генералы, воины-фронтовики, партизаны — все, с кем делил он тяготы этой войны, подняли гроб и под звуки траурного марша понесли его через весь Киев.
В Первомайском парке над Днепром, где начался прощальный митинг, Голев не мог протиснуться к могиле и остался в толпе неподалеку от трибуны, с которой уже неслись последние слова прощания. Он никого не знал из выступавших, кроме Хрущева. Голев видел его в окопах у Волги, на позициях Курской дуги, в боях за Киев, даже за праздничным столом среди солдат и офицеров, награжденных тогда за Днепр. Генерал полюбился ему с первых же встреч. Неутомим и проницателен, как-то сразу схватывает суть дела и о самом сложном говорит просто и ясно. А главное, знает цену людям, умеет разбудить в них интерес к любому нужному делу. Что он скажет сейчас о Ватутине, с кем длительное время возглавлял один из важнейших фронтов?
Речь Хрущева была проникновенна, и Голев глубже осознал заслуги покойного, полнее ощутил, как велик и благороден весь путь его жизни от простого солдата до выдающегося полководца, беззаветно служившего своей армии, народу, Родине.
Стараясь не пропустить ни слова, Тарас запоминал все, чтобы в окопах рассказать о слышанном. Волга, Донбасс, Курская дуга, Днепр, Киев, Корсунь — сколько сражений и битв связано с именем Ватутина! Нет, больше — вся его жизнь слита с историей родной армии. В ней он совершенствовал свои военные знания, копил опыт, учась сам, учил других. Искусно готовил и воспитывал войска. Был неутомимым и чутким командиром и настоящим партийным человеком. Умел решать и настаивать, повелевать и подчиняться. Никогда не унывал, не вешал головы, неизменно верил в силу армии, в дело, которому служил, в победу над врагом. Верно понимал и ценил военную дисциплину, был верен чувству военного долга. За словами с траурной трибуны как живой вставал образ человека несравненной чистоты души и светлого таланта.
После похорон Голев отыскал уединенную скамью на высоком берегу Днепра и только присел, чтобы собраться с мыслями, как увидел молодого офицера, который не шел, а прямо летел к нему.
— Тарас Григорьевич, ты? Здравствуй, дружище! Увидел — со всех ног бросился. Узнаешь?
Голев обрадованно обнял командира.
— Молодец, выглядишь браво, — искренне залюбовался он Леоном.
— В армейской разведке служу. Просился в полк — не пустили. А ты что, с похорон?
— Вот проститься приходил, — кивнул Тарас в сторону могилы, где еще тянулся нескончаемый людской поток.
— Я тоже… Еду в Румынию, едва отпросился, чтобы проститься с Ватутиным. Вот человек!
— С солдата начал, да еще в какое время! — многозначительно напомнил бронебойщик.
— Удивительная жизнь.
— А я вот сижу, Леон, и думаю, каким может стать человек, если живет он правильно. Вот!
— И то, Тарас Григорьевич. — И, помолчав, спросил: — Что, выписался или как?
— Где там! Видишь, рука еще на перевязи. Сгоряча и я просился было, не отпускают. Какой, говорят, из тебя вояка? Уж долечусь.
— А я сегодня же в путь-дорогу, Тарас Григорьевич. Жаль, поговорить некогда. Как там Румянцев, Березин, Жаров?
— Все хорошо, геройски воюют. Приезжай, сам увидишь.
— Я буду не я, если не приеду. А как… — чуть запнулся Леон, вдруг потупив глаза. — Как Таня?
— Кроха-недотрога? Душа человек. Уезжал — была жива-здорова.
— Я написал ей. Всем привет, Тарас Григорьевич, ей особо. Скажи, пусть не сомневается, дороже ее у меня никого нет.
— Скажу, ей-бо, скажу. Только письмо твое, видать, раньше дойдет до нее.
— Живое слово сильнее…
— Обязательно скажу.
Они расстались, оба взволнованные неожиданной встречей. Тарас долго глядел вслед Самохину и думал о своем. Горе горем, а жизнь властно зовет к новым обязанностям.
С высокого берега он поглядел вниз и по-новому ощутил величавую ширь и силу Днепра. Могучий весенний Днепр, разбуженный жизнетворными силами природы, весь переливался в отблесках заката. Он величаво катил полноводные волны свои и с глухим рокотом бился о крутой берег, словно протестуя против всего, что мешает его вольному движению.
Голев глядел и глядел на блещущие воды, вспоившие армии героев, столь же непобедимых, как и эта невиданная ширь и неиссякаемая сила освобожденной реки.
Уфа — Москва
1958—1963
«Вольфшанце» — «Волчий окоп». Так именовалась ставка Гитлера в Пруссии — Прим. авт.
Фон Яген был захвачен в плен и действительно выдал план удара. — Прим. авт.
