добавил: — Сережка тоже хороший.
— Мы оба хорошие! — крикнул Сережа.
— Вот это правильно! За это даю вам на катание еще пятнадцать минут. Бросьте жребий — кто первый, кто второй.
Я испытывал к нему все растущую симпатию, и, кажется, взаимно. Это всегда чувствуешь. Занятый по горло, Рубен находил минуту, отыскивал меня в одной из комнат казармы или на скамейке для курильщиков, озабоченно спрашивал:
— Есть не хочешь? Я задержусь немного. Столовая откроется через полчаса.
А то вдруг вытаскивал из кармана пачку сигарет.
— На-ка! Пока ты тут с Фотиновым беседовал, я успел в магазин. Закрывался. Ну что, узнал что-нибудь интересное?
Он был верен себе, оставаясь в тени, неспешно делая свое дело.
…В небольшом аэродромном домике сразу стало тесно от ввалившихся гурьбой летчиков. Пока врач в соседней комнате осматривал одних, другие переодевались в специальные костюмы. Кое-кто, уже одевшись, тут же за столом резался в нарды, игру, которую занес сюда кто-то из уроженцев Кавказа. Тщетно я старался подметить в лицах хоть каплю беспокойства. Они пришли сюда, как приходят на работу шахтеры, переодеваясь для спуска под землю. Только этим надо было лететь в стратосферу. И вся разница.
— Доктор, дорогой! Зачем горло смотришь, в нос лезешь? Что у меня, насморк? Только время теряем. Был бы болен — сам не сказал?
— Вы скажете. Вам бы только скорей в кабину.
— Доктор, просто вы к нам не привыкли.
— Ничего, даст бог, привыкну.
Приближались минуты отъезда на стоянку. Наконец, все собрались в небольшом классе, где уже ждали командир полка, руководитель полетов, метеоролог.
…Облачность средняя. Высота две тысячи, атмосфера спокойная.
Затем руководитель полетов, седой подполковник с тонким профилем, еще раз объяснил задание и попросил записать порядок работы по группам: сейчас и ночью.
Видимо, сложный пилотаж при средней болтанке тут назывался простым словом: «Работа».
Сообщение условий полетов. Полеты, как всегда, усложнялись тем, что рядом проходили пассажирские трассы, и летчики должны быть осторожными. На минуту представил себе пассажиров: командировочных, мамаш с детьми, молодоженов, для которых полет в удобных, как спальни, спокойных воздушных лайнерах был событием.
И снова автобус, и рядом Рубен и Аведиков, вдруг помолодевшие в простеньких синих робах. Зеленое поле, технари, перекуривавшие на травке. Машины, одна за другой выруливавшие на старт.
Рубен помахал мне рукой из кабины.
Техники снова закурили, и я присел рядом, уже лицом к взлетной полосе, стараясь уловить среди взлетавших один за другим самолетов самолет Рубена с цифрой «61».
Чуть-чуть щемило сердце: странное ощущение, когда расстаешься с близким в чем-то тебе человеком, как будто он улетает надолго, хотя и знаешь, что вернется он через несколько минут.
— Чего заскучал, парень? — окликнул меня дымивший рядом пожилой техник. Вот ведь возраст штука относительная, для него я еще парень. — Ждешь кого?
— Шестьдесят первого.
— Восканяна. — Они все заранее знали. — Он еще не скоро, парный бой — последний. А сейчас смотри тридцать пятого — Ломакина. Из его же эскадрильи.
Самолет ревущей стрелой взмыл под облака. Дальше пошло такое, что даже видавшие виды техники раскрыли рты. Придерживая пилотки, все смотрели вверх, туда, где заложив крутой вираж, стремительно несся серебристый «миг». Горка. Переворот. Петля, снова горка с двумя восходящими бочками. Не успевали мы опомниться, как он с ревом проносился над самым полем и, перевернувшись, потом снова взмывал в стратосферу, взрываясь ликующими громами. Это было захватывающее зрелище, фейерверк мастерства, мужества.
Поодаль какой-то мужчина в плаще следил за полетом, щелкая хронометром. Дважды он сбивался, не успевая засечь время на фигурах. И когда спустя полчаса рядом с ним появился спокойно улыбающийся парень в синем комбинезоне, мужчина сказал:
— Ну и ну. Помогите-ка мне уточнить время.
Парень этот и был капитан Ломакин.
Задрав голову, Ломакин сказал, теребя прилипшие ко лбу волосы:
— Еще разок повторю. Постараюсь почетче.
А в небе уже разгорался одиночный бой.
— Атакует Задвинский, — прокомментировал техник, — уходит Аведиков.
В небе, исполосованном белыми шлейфами со сверкающими наконечниками, двое асов выписывали кривые атаки. Аведиков, уклоняясь, взвивался свечой и, перевернувшись, ловко уходил, падая к земле, но Задвинский вовремя разгадывал маневр, срезал угол и, наконец улучив момент, нажал на спуск. «Подбитый» «миг» имитировал падение.
Потом с ревом, один за другим, резанув по бетонке огненными мечами, поднялась шестерка самолетов. В сгустившихся сумерках почти одновременно погасли огни форсажа, и в следующий момент строй превратился в стрелу, потом в ракету, затем вырисовалась «утка», глаз почти не улавливал маневры шестерки, с немыслимой четкостью, крыло в крыло, исполнявшей сложнейшие фигуры высшего пилотажа.
Пожалуй, сравнивать их с птицами было бы не ново. Две галки, привыкшие к аэродромным гулам, казались жалкими с их ленивым порханьем на высоте локаторной мачты.
Репетицию смотра завершил парный бой — два на два. Одним из атакующих был Рубен. Он летел последним, чтобы видеть перед глазами тройку во всех переплетах боя. Казалось, я слышу его негромкие, точные команды.
Немного погодя, вырулив на стоянку, летчики уже как ни в чем не бывало курили на траве. Они были оживлены чуть более обычного. И только. Первая группа уже поглядывала на заправщиков, не терпелось обратно в воздух.
— Не устал стоять? — спросил подошедший сзади Рубен, тронув меня за плечо. — Может, в палатку зайдешь? Ветрюга тут, а в самолете жарко. Оставлю тебе куртку.
Это уже было чересчур. От куртки меня спасли подошедшие летчики, ведомый Рубена Виталий Муша — маленький, круглолицый, с мягким белорусским акцентом майор — и совсем юный, с черным ежиком волос капитан Грабовецкий из атакуемой пары.
— Что-то у меня не совсем склеилось, — сказал Муша, огорченно пожевав губами и глядя куда-то мимо Рубена. — На вираже потерял скорость.
— Надо было срезать. — Рубен показал руками, имитируя курс и стараясь тоже не глядеть на командира звена, которого, по-видимому, считал не менее опытным. — Бывает. Надо бы точней определить начало маневра.
Грабовецкий, чье худенькое загорелое лицо выражало смесь застенчивости и какого-то внутреннего упрямства, не вытерпел:
— Командир, я ведь тоже подотстал на внешнем круге.
— Не заметил.
— Чего уж там, — махнул рукой Грабовецкий, — выходил с перегрузкой.
— Ну, с небольшой, это в норме. Конечно, надо было учесть заранее. Ну а в общем — ничего. Завтра будет лучше.
Грабовецкий отошел, посасывая сигарету, углубясь в собственные мысли.
Рубен ушел на стоянку, ко мне на траву присел Грабовецкий. Ершистые брови делали его лицо обидчиво-настороженным.
— Огорчены полетом? — спросил я.
— Если честно, да. Он-то меня успокаивает, командир. Что я, не понимаю? Завтра такой день. Перед смотром главное не волноваться.
— Это плохо, что успокаивает?
— Ну что вы! — И он взглянул уже ясно, открыто, чуть помаргивая ресницами. —
