А я думал, что, может быть, завтра меня заберут, что это конец, и красных я не увижу.
19 февраля 1943 г.Ловля в Германию продолжается. Староста, его присные, инспектор районной полиции некто Пастернек. Одежда полицаев обычная: шинель «советского» цвета, короткий прямой хлястик сзади, шапка-финка тоже защитная, с коричневым искусственным мехом.
Голосят по хатам. Мать одного скрывшегося парня вели в управу. Били прикладом. Стреляли над ней в воздух. Люди удирают. Скрылись почти все записанные пленные. Обыскивая хату, заглядывают в горницы, под кровать, в шкафы.
Парень:
— И чего в шкафы?
Другой:
— Дурный! То вин горилки хотив.
Списки все время меняются. Одних зачеркивают, других записывают. Староста гоняет по окрестным селам. Просит, чтоб ловили беглецов. В Городнице поймали нескольких из нашего села. В хатах родичей.
17-го двинулись на Городницу.
Старая Давыдиха испуганно:
— Ой, дытыно, не ходи. Там ловлять!
Пошли.
У Аснарова попросил что-либо — вывести из строя сердце. Он волновался. Перелистывал Конзановского — раздел об отравлениях. Мелькали симптомы: рвоты, кровавые поносы, судороги и постоянно «коллапс».
— Ну, что я тебе дам?
Вытаскивал банки: «Морфий», «Опий», «Атропин»…
— Ну, что? Что? Не могу я… друга убить. — Глаза у него стали влажными. — Хочешь, Гера, спрячу тебя. Хоть на десять дней. Никто не найдет.
— Спрятаться нельзя. А ты не беспокойся, даю тебе слово: во-первых, применять только в крайнем случае, во-вторых, буду осторожен. Не беспокойся, я вовсе не намерен умереть.
— Ну, теперь я спать не буду.
Ехали обратно лошадьми. Он рассказывал, будто фронт от нас за двести километров, в направлении Днепропетровск — Никополь.
— Знаешь? Немцы газы готовят. Пьяный один говорил. Мы с ними долго играемся. Отравят теперь всех. Потому и фронт выпрямляют. Через Умань машины баллоны везут.
Вернулись, А по хатам ходят снова и снова.
Но продолжается грандиозный, никем не организованный, стихийно-сильный саботаж. Один парень из Вильховой отрубил накануне отправки на комиссию топором палец. Его приволокли в управу.
— Ты нарочно?
— Если думаешь, что нарочно, попробуй себе рубани.
В центре села и по ночам являются в хаты записанных.
Волжанин Сашко (о нем есть раньше) обгорел. Похоже, жена сделала нарочно, да неудачно. В тот вечер (накануне отъезда на комиссию) они вдвоем были на прощальной выпивке у другого пленного. Она плакала. Билась о стол. Кричала, что себя убьет, как говорит ее мать, «стала как сумасшедшая».
Ночью всех перепугал крик. Выскочили, ничего не понимая: полные сени огня. Сашко катается, не помню, чем и загасили. Внесли. После жена рассказывала. Спали на печке. Он — под камином, она — посредине, ребенок — у стены. Потянулась к коптилке, зажгла. Коптилка упала. А был бензин. Загорелись кальсоны. Стал тушить руками. Упал на пол. Она накинула шинель, но не придавила. Загорела шинель… Результат: обгорели ноги значительно выше колен, «только на подошвах трошки шкуры живой осталось». Руки выше кистей. Бредит. Мы уж думали, помирает. Была какая-то фельдшерица. Мажет его по совести то льняным маслом (достали за десять километров чарку), то заячьим жиром (тоже ходили в другое село), то куриным салом…
21 февраля 1943 г.От Грушки к Троянам вдоль дороги везде надписи: «Геть Гитлера!».
24 февраля 1943 г.У нас в Германию проводят одновременно два набора. К первой сотне на село добавили вторую. Преимущественно зеленая молодежь, до четырнадцати лет. Ловили сегодня ночью и на рассвете.
27 февраля 1943 г.Появился такой анекдот.
Гитлер пришел к могиле Наполеона.
— Кто там?
— Вождь немецкого народа.
— Что тебе надо?
— Я начал войну.
— Против кого?
— Против жидов.
— Нет такого государства.
— Против большевиков.
— Такого тоже не знаю.
— Против россиян.
— Против России? Ну, ложись рядом.
_____
Начинают отказываться от украинских денег[17]. Несколько дней назад Мария Кифоровна (женщина-пасечник) передавала, будто родич одной учительницы послал ей из Киева предупреждение — не держать много денег.
Сегодня здесь появилась хозяйка переводчика из Умани. Привезла торбу денег. Покупает что попадет. Призналась: «У нас в Умани украинских грошей уже не принимают». Говорят, что вчера вечером в селе нельзя было купить бутылку горилки даже за сто рублей. Обычно продавали за сорок-сорок пять. Биржа — барометр хороший!
_____
А слухи все бодрей. Почти верю им. Десятки случаев доказали, что бабское радио врет редко, оно только предупреждает события. А может, не предупреждает, а сообщает факты, которые хотят скрыть немцы до поры до времени.
28 февраля 1943 г.Нареченная учителя И. прячется от Германии. Встретились с парнем во дворе.
— Хотите посмотреть, где Валя?
Идем, минуя сарай, клуню. Посреди пустого двора он остановился, топает ногой: «Здесь Валя!»
По мне неприятный холодок. Под ногами только навозец. Оказывается, яма от картошки прикрыта досками, припорошена сухим навозом.
Две сестры сидят там, по ночам завернувшись в кожухи, одеяла, все равно дрожа, в сырости. Ведь весна, оттаивает земля.
Днем в чужой квартире — кашляют, сморкаются. Прислушиваются, не идут ли. Их мать забрали за них в управу. Знакомый полицай вытолкнул:
— Що тут треба старым?
_____
С полицаем Колькой идем пустой улицей. Он в гражданской. Родичи смеялись: «Наш Колька уже перефаровался». Впервые говорил совсем откровенно. Он:
— Вот не знаю, почему мне хочется, чтобы они пришли. Пусть меня убьют, а все-таки хочется, чтоб показали немцам, как над народом издеваться. Только б немного после, когда подсохнет трава. Или организую ребят. Оружие? Одну машину взять — сколько угодно. А потом со своими соединиться — руку протянуть.
5 марта 1943 г.Вчера случилось такое.
Сидел занимался самым мирным — свивал на клубки нитки. Дядько в дверях:
— Вас в контору вызывает Олекса (Олекса — заведующий хозяйством).
Я удивился.
— Меня?
— Вас.
Повременил в нерешительности, пошел.
Старики сидели испуганные.
— Это, наверное, Германия.
Закрутил папиросу побольше. Бросил ее возле конторы. В конторе полно. Бухгалтер, Фрося — девушка-счетовод, Олекса. Тот, что приходил. С краю сидит староста — Коцюруба. К нему:
— Вы меня вызывали, пан староста?
Он кивает на парня, что стоит, опершись о стол. Китель. Наган. Из-под пилотки топорщится здоровенный чуб.
— Нет. Инспектор районной полиции.
Тот поворачивается. Без околичностей.
— Ты какой нации? Еврей?
— Нет!
— Я бы копейку не поставил против того, что ты еврей. А кто же ты?
— Русский.
— А документы есть?
Подаю паспорт. Рассматривает.
— Где ты этот паспорт взял?
Я совершенно инстинктивно стараюсь говорить не торопясь, не повышая голоса и не остря. Впрочем, я несколько успокоен: не Германия, не политика, а старая песня.
— Он выдан милицией.
— А когда ты русскую фамилию себе взял?
— Это моя фамилия.
— Брешешь!
Вопросы в связи с паспортом: где прописан, где работал, кем, как звали отца, деда?
О деде отвечаю:
— Был попом.
— Еврейским?
— Нет, самым обыкновенным.
Почему-то неожиданно:
— Немецкий язык знаете?
— Плохо.
— Как будет «стол»?
Отвечаю.
— Скажи по-немецки: «Я до этого не имею охоты».
— Не переведу.
— Подумай хорошенько.
Пытаюсь вспомнить: «Ich habe…» Но слова «охота», «желание» не помню. Оглядываюсь вокруг. Все сидят, отвернувшись, отодвинувшись.
— Нет. Этой фразы я не построю.
— А говоришь, что знаешь немецкий.
— Сказал «плохо». Со словарем кое-что переведу.
— Ты женат?
— Да.
— В Киеве одну жинку бросил, здесь вновь женился?
— Нет. Мы с женой пришли вместе.
— А почему она не записана?
— Мы не были еще записаны.
— Почему паспорт без карточки?
— Эта серия подлежала обмену в сорок первом году. Его срок истекал.
Чубатый ходит вокруг. То останавливается с одной стороны, то с другой.
Лицо вижу плохо, да и не смотрю. Зато ясно — часы белого металла и такой же, должно быть, алюминиевый перстень.
— Еще какие документы есть?
— Больше никаких.
— Ты химик, говоришь, диплом есть?
— Нет.
— Где он?
— Остался у родителей, а копия сгорела.
— Вот тебе и на! Ну, поедем в управу.
— Пожалуйста.
