Генрих отошёл от неё, надел всё ещё влажную от снега шинель, шагнул к двери.
— Прощай, Вера! — горько сказал он. — Я проклинаю тот день, когда я встретил тебя! Будь ты проклята!
Генрих исчез. Невероятным, неожиданным образом навсегда ушёл из её дома, из её жизни.
Вера ещё некоторое время сидела неподвижно, прислушиваясь к его быстрым удаляющимся шагам, хлопанью дверцы, к шуму отъезжающей машины, и только потом наконец улыбнулась облегчённо и счастливо.
Она опять достала портрет Вождя, с благодарностью уставилась на него. Он был подлинным Спасителем, избавителем, защитником. В его усах и ласковом прищуре скрывалась невероятная сила, он мог всё, надо просто попросить его как следует. Как же она раньше не догадалась?..
— Спасибо тебе! — жарко шептала Вера. — Спасибо! Родненький мой, спасибо!..
Морозным ранним утром по лесной заснеженной дороге мчался немецкий мотоцикл с коляской. Его слегка заносило на поворотах, подбрасывало на ухабах. Сидевший за рулём человек в форме унтер-офицера вермахта после каждой такой встряски виновато поглядывал на свою пассажирку — молодую закутанную в платок женщину, бережно прижимавшую к себе большой плотный свёрток.
Наконец мотоцикл остановился.
Водитель снял залепленные снегом очки, с трудом разомкнул заледеневшие от ветра губы.
— Дальше нельзя. Тут примерно с полкилометра осталось… Ихний пост вон за тем поворотом.
Он подбородком показал вперёд, потом озабоченно спросил, кивая на свёрток:
— Ну, чего он там, живой?
— Вроде ничего, спит, — ответила Надя, поковырявшись в свёртке.
Ребёнок был в испарине, с трудом дышал через открытый запёкшийся рот. Следовало поспешить, каждая минута была дорога.
Она выкарабкалась из коляски, поудобнее обхватила Алёшу.
— Спасибо тебе за всё, Рома…
Роман прислушался. Ему показалось, что где-то вдалеке раздался шум мотора. Находиться здесь дольше становилось небезопасно.
— Ну, ни пуха тебе! Бывай! — грубовато сказал он.
Спрятал за этой нарочитой резкостью дурацкое, совсем не мужское желание разреветься.
— Кончится война, разыщу тебя! Прощевай… сестричка!
Слово «сестричка» вырвалось у него неожиданно, прозвучало щемяще, тронуло её.
Надя печально улыбнулась. Она теперь и вправду его сестра, по крайней мере для немцев. Да нет, не только для немцев, но и в самом деле — сестра.
На секунду хотела было сказать, что будет ему рада, надеется, что он её разыщет, что понимает, чего ему стоило отправить её в лапы к немцам. Но тут же вспомнила про Алёшу и ничего говорить не стала.
Главное — ребёнок, всё остальное не играет роли!
Прощание вышло совсем кратким, каким-то незавершённым, оба это почувствовали. В течение всей ночи, пока шли через лес, тоже почти не разговаривали, может, перебросились одним-двумя словами. А сейчас и подавно было не до того.
— К чёрту, Рома! — единственно, что сказала Надя. — Тебе счастливо отвоевать. Прощай!
Она повернулась и зашагала по дороге, быстро исчезая в снежной метели.
Роман мгновение смотрел ей вслед, затем нацепил очки, развернул мотоцикл и помчался в обратном направлении.
За поворотом и вправду показался немецкий пост — шлагбаум и одноэтажное деревянное строение. Она с опаской подошла поближе. Тут же выбежал часовой с автоматом наперевес.
— Кто такая? Стоять! — выкрикнул он по-немецки.
Надя поняла, остановилась.
— У меня здесь ребёнок! — по-русски закричала она в ответ. — Больной!
Часовой повернулся, что-то сказал через плечо в открытую дверь. Выскочили ещё двое немцев. Пряча лица от снежного ветра, все они подошли к ней.
Надя, спиной отгородившись от метели, осторожно приоткрыла одеяльце, показала им спящего ребёнка.
Вид у Алёши был явно нездоровый, личико красное, опухшее, он тяжело, с присвистом дышал.
— Ребёнок, кажется, болен, — брезгливо скривился первый, вышедший навстречу к Наде немец. — Держитесь на всякий случай подальше, ребята, может, он заразный.
— Она похожа на еврейку, — отозвался второй, подозрительно разглядывая Надю. — Смотри, какие глазищи. Надо сообщить гауптману.
— Эй ты! Ты еврейка? — спросил первый, ёжась от холода.
Слово «еврейка» — «Juden» — Надя знала хорошо, слышала его многократно.
Она отрицательно замотала головой.
— Я русская, руссиш!
— Зайди в помещение! — распорядился третий, высоченного роста немец, которому надоело торчать на ледяном ветру.
И поскольку Надя, не поняв его, никак не отреагировала на этот приказ, он решительно подтолкнул её автоматом в сторону караулки.
— Куда ты её? — запротестовал было его напарник. — А если и вправду ребёнок заразный?
— Ничего, в углу постоит, — возразил высокий. — Просто не подходи к ней близко. Что мы, должны околеть здесь от холода из-за этого ребёнка, что ли!
Как только вся компания скрылась за дверью, из-за поворота показалась и, сбросив скорость, подъехала к шлагбауму машина. В ней понуро поглядывал по сторонам бывший комендант Дарьина Генрих Штольц.
Вроде бы не так долго прожил он в русском посёлке, а ощущение было такое, что оставляет за спиной целую жизнь.
Будущего Генрих не боялся, равно как и Вере, ему теперь стало глубоко безразлично, что с ним будет дальше. Чем скорее он попадёт на треклятый фронт, тем лучше. Тем быстрее выветрится из головы образ околдовавшей его женщины, украденный у него ребёнок. В конце концов, он — немец и обязан разделить судьбу своей нации, как бы она ни сложилась.
Пропади оно всё пропадом!
Генрих Штольц предъявил подскочившему часовому документы, тот посмотрел, козырнул и поднял шлагбаум. Шофёр Пауль, в последний раз отвозивший шефа, ребячась, нажал на гудок. «Опель-Адмирал», словно прощаясь с прошлым, протяжно взвыл и покатил в сторону города.
На громкий звук гудка высыпали остальные часовые, с любопытством уставились вслед отъезжающей машине. За ними в глубине дверного проёма мелькнула Надя с ребёнком на руках. Но Генрих уже уехал, они не встретились. Их судьбы, вот-вот уже готовые было вновь пересечься, в самый последний момент жизнь развела в противоположные стороны. Надя так никогда и не узнала, какая ничтожная малость отделяла их с Алёшей от этой роковой встречи.
В марте хоть и потеплело, но снег по-прежнему валил, не переставая, словно задался идеей засыпать всё Дарьино по самые крыши, похоронить его заживо. Иногда, впрочем, он делал небольшие паузы, жители выходили из домов, надеялись, что наконец-то пришла весна, но снег, словно издеваясь, внезапно начинал идти с новой силой, вместе с несбывшимися надеждами погребая под собой с трудом расчищенные дороги.
Тем не менее жизнь продолжалась. Вера, протаптывая в глубоком снегу по утрам тропинку к дороге, по-прежнему ежедневно ходила в комендатуру, сидела там допоздна. Пока ничто не говорило о том, что её отправят в Германию, хотя это могло случиться и внезапно, в любую минуту. Но Вера об этом не думала, работы на неё наваливалось очень много, она еле справлялась.
Новый комендант, майор Карл Нагель, оказался полной противоположностью Генриху. Это был небольшого роста сухонький господин неопределённого возраста. При первой же встрече с Верой он объявил, что оставляет её на прежней работе, поскольку предыдущий комендант, герр Штольц, дал ей блестящую характеристику. Третий рейх ценит преданных и толковых работников, подчеркнул майор, и он надеется, что Вера не разочарует его, будет соответствовать данной ей рекомендации.
Нагель, разумеется, уже был наслышан об отношениях Генриха Штольца с этой переводчицей, но решил не придавать данному факту никакого значения. Тем более что найти на её место подходящего человека в нынешней ситуации было практически нереально.
Карл Нагель общался с Верой подчёркнуто деловито, как бы давая понять, что ему известно об её вышедших за служебные рамки отношениях с его предшественником и что с ним ничего подобного у неё не пройдёт. Он бы очень удивился, если бы узнал, как Вера благодарна ему за это.
Также облегчало жизнь, что помимо Генриха одновременно исчез и ненавидевший её Петер Бруннер. Майор Нагель прибыл в Дарьино со своим собственным адъютантом, неулыбчивым альбиносом Францем. Попытки Веры узнать, куда делся Бруннер, оказались неудачны. Клаус туманно сообщил, что тот, вероятно, переведён в другой род войск, на совсем иную должность.
Вера догадывалась, что скорей всего Бруннер теперь служит в тайной полиции, в гестапо, он неоднократно посылал прошения об этом переводе. От этого жила в постоянном напряжении. Хотя ничего конкретного у Петера Бруннера против неё быть не могло. Генрих безусловно сдержал слово, никакими подозрениями на её счёт со своим адъютантом не делился. Однако же, зная злопамятность этого остроносого мерзавца, Вера не сомневалась, что тот вспомнит о ней и расквитается за бросаемые ею в его сторону презрительные взгляды, которые он неоднократно ловил. Такие, как Петер Бруннер, не прощают ничего, просто терпят до поры до времени, ждут своего часа.
