— Как сопровождаете?.. Разве товарищ Усольцев арестованный?
— Не-е, я подсобляю ему.
— Коль подсобляете, то можно. Давайте к нам!
В теплушке, в которой находился штаб стрелкового батальона, было совсем свободно. Усольцева и Нечаева угостили крепко заваренным чаем. Чай взбодрил Емельяна, и сейчас ему захотелось рассказать о своих мытарствах и товарищу комиссару, и всем, кто был в теплушке. Захар тоже пусть услышит всю правду.
Правда... Вот она его, Усольцева, собственная правда, хотя и горькая. Все, как было, как шел и как дошел, — начистоту выложил. Однако ж когда на разъезде Дубки склад фашистских снарядов рванул, и в лес удалился, чтоб уйти от погони, его так хлестнуло по груди, что помнит лишь, как в снег головой уткнулся... И больше в памяти ничего не осталось — провал.
Очнулся Емельян уже в избе. Как попал сюда, кто приволок его и уложил на полати за печкой — ведать не ведал. Только увидел перед собой белое женское лицо и пухлые губы. Вздрогнул: точь-в-точь такие у его Степаниды. Нет, это не Степанида... Губы шевелились и что-то шептали... Может, эта женщина наткнулась на него, израненного и беспомощного, и тайком в свою хату привезла. А вот кто она, как зовут — Емельян так и не узнал. Бесшумно, как тени, появились мужики в тулупах, кажется, их было двое, и понесли его из хаты. Куда? Не смог спросить: грудь и горло сдавило, дышать было невыносимо больно, не то что говорить. И снова укутало Емельяна беспамятство. Застонал лишь, когда ощутил тяжелую боль в ушах. Услышал гул и какое-то странное тарахтенье. Открыл глаза и увидел рядом с собой человека в тулупе, с жиденькой бородкой. В ушах еще сильнее давило. Шевельнул головой, чтоб как-то избавиться от боли, но никакого облегчения не наступило.
— Ничего, ничего, — услышал Емельян бородатого. — Это от самолета...
Не понял сначала Емельян: от какого самолета? Потом сообразил: это ж мотор гудит... Вот отчего давит в ушах.
Пристально взглянул на человека с бородкой, а тот, поймав тревожный взгляд, назвался:
— Фельдшер я... Партизанский фельдшер... Сопровождаю...
— Вон оно что, — еле слышно шевельнул губами Емельян. — Жив-то буду?
Фельдшер улыбнулся и закивал головой:
— И воевать еще будешь... Ты глотай... слюну глотай... Полегчает в ушах...
Так Усольцев был доставлен на Большую землю. В госпитале ему здорово повезло. Женщина-хирург отбила его у смерти и поставила на ноги...
Радовался Емельян, что от кровати оторвался, калекой не стал, что может снова ходить, дышать, что речи и памяти не лишился — всему тогда радовался.
Но когда память привела Емельяна к злополучному лейтенанту-особисту, помрачнел. Однако и из этой, хотя и горестной песни, слов не выбросил...
— Ничего, — сказал комиссар, — главное — живой. Теперь не пропадешь. Обмундируем, винтовку дадим — и ты снова боец регулярной Красной Армии. Об этом ведь мечтал, когда в партизанах был. Так?
— Это точно! — вздохнул Емельян.
Это был вздох облегчения, вздох, за которым, как за чертой, осталось что-то мрачное, тяжелое, постоянно давившее на сердце. Нынче должно быть все по-иному...
Коль радоваться, так до краев, тем более, что появился новый повод для этого: комиссар Марголин спросил:
— Гулько помнишь?.. Ну партизана Клима Гулько?..
— Ну-ну... С ним ведь вместе предателя-полицая Гришку Баглея заарканили... Вы-то не забыли? И на подрыв «железки» ходили... Надежный парень!
— А что ранен был, знаешь? Вместе со мной, в одном бою...
— Слыхал. Товарищ Петреня, секретарь нашего подпольного райкома, сообщил.
— Ну так вот, обоих нас на самолете, как и тебя, товарищ Усольцев, вывезли, и в один госпиталь с ним попали... Короче, он здесь... В нашем батальоне... Во второй роте...
— Елки-моталки! — подал голос Нечаев. — Есть такой... Молоденький... Безусый...
— Ну где он, где? — приподнялся, будто собрался бежать, Усольцев.
— В нашей теплушке, — пояснил Нечаев.
— Отчего ж я не видел его?
— Увидишь... Я покажу, — Нечаев крутнул свой ус.
— Вот будет встреча! — обрадованно воскликнул Емельян.
— Представляю! — улыбнулся комиссар. — А про Олесю хочешь знать?
— Как же, как же... Она-то где?
— Жива-здорова моя дочурка. В Кургане, в детском доме. Помнит тебя... Письмо от нее недавно получил. Про тебя спрашивает, просит разыскать...
— Ну вот, нашелся я... И вы отыскались... И Клим... И Олеся...
Не думал Емельян, что такой счастливой стороной повернется к нему судьба: еще сегодня на заре был под арестом, а нынче он снова полноправный боец и рядом с друзьями...
А если б не вылез через ту щель из сарая, куда угодил бы? Страшно подумать... Выходит, человек сам кузнец своего счастья: как сработал, то и получил!
— Как думаешь, Емельян, кто первый докумекал наложить на землю рельсы и пустить по ним паровоз? — вдруг ни с того ни с сего спросил Захар, лежавший на нарах впритык к Усольцеву.
Емельян молчал. Молчал не потому, что не знал, какой ответ дать Захару, — бог его знает, кто тот мудрец, — просто не хотелось говорить. Наговорился, кажется, досыта, и все с Климом. Обо всем в подробностях потолковали, всех друзей-товарищей вспомнили... Взгрустнулось Емельяну. Встретиться бы вот так, как с Климом, со всеми: с дедом Рыгором, с Михасем, с Лукерьей, с Яной, ну и, конечно, с товарищем Антоном... Как они там? По-прежнему живут в страхе и опасности, горемычат. Ну и партизанят, шуруют немчуру... А он бездельничает, мнет боками солому... Хорошо, что Клим рядом: есть с кем вспомнить былое... Уснул Клим, посапывает, видать, притомился от разговоров-воспоминаний.
— Слыхал мой вопрос аль спишь? — не унимался Захар.
Боец Стариков, лежащий рядом с Захаром, прозванный всеми Бабулей, оттого что в любом разговоре ссылался на свою бабулю, которая постоянно сыпала поговорками, выпалил:
— Моя бабуля сказала бы: «Спячка напала, всех покатом поваляла».
— Дремлю потихоньку, — Емельян повернулся на левый бок, лицом к Захару.
— Ему бы поставить огромный памятник... И на каждой станции.
— Кому памятник? — сонно спросил Емельян.
— Ну тому умнику, который до дороги с рельсами додумался. Не будь его головы, на чем бы мы до фронта добирались? Пехом аль на телегах? Да и лежать вот в таком колесном домике одно удовольствие. Нет, братуха Емельян, скажу я тебе, что железная дорога — штука государственная. Вся Россия нынче по ней катается. Мы с тобой к фронту катим, а видел сколь эшелонов навстречу нам несется? Тьма! И все груженые — с добром, с людьми, даже со скотом. Сам видел: в вагоне, как наш, лошадей везли. Смехота: не конь везет, а его везут как поклажу... Вот что значит железная дорога!.. Верно говорю, Бабуля? А твоя бабуля что сказала бы?
— Где дорога, там и путь, — выпалил Стариков. — Поезжай скорее, так будет спорее!
Емельян уже не отвечал, он спал и ничего не слышал. Вскоре и Захар замолк: то ли мысль про железную дорогу иссякла, то ли тишина, воцарившаяся в вагоне, убаюкала.
Пока вагон катился по рельсам, весь первый взвод второй роты, куда был определен Усольцев, крепко спал. Может, конечно, кто-то и бодрствовал, но голоса не подавал. Стояла тишина. Только вагон, изрядно поколесивший по дорогам, скрипел и кряхтел, словно от натуги маялся. К таким звукам бойцы приноровились — спали хоть бы что. Но когда вагон крепко тряхнуло, с визгом лязгнуло железо — проснулись все.
— Сапожник! — услышал Емельян недовольный басовитый возглас, адресованный, конечно, машинисту.
— Как знать, а вдруг авария?
— Какая там к черту авария! Видишь, едем.
И пошло-поехало: каждый по своему разумению давал оценку железному лязгу. Один боец, видно, тот, что про аварию сказал, привстал и, устроившись на коленях, длинно говорил про случай, которому был сам свидетелем, — вагоны дыбом друг на дружку пошли.
— Врешь, дружище! — отрезал бас.
— Ей-богу, не вру...
Емельян, доселе молчавший, решил заступиться за бойца.
— Такое могло быть... И бывало... Зря вы его вруном обозвали...
Бас приподнялся и, бросив взгляд на Усольцева, как ни в чем не бывало сказал:
— А-а, партизан! Мой вам приветик!
Усольцев взвинтился:
— Меня, между прочим, зовут Емельяном Усольцевым.
— А по батюшке Степанович, — бас не унимался. — Как видишь, запомнил. А все потому, что товарища комиссара внимательно слушал, когда он про тебя нам рассказывал... Не обижайся, партизан! Я тебя так величаю из уважения.
— Ладно, — успокоился Емельян, — теперь вы назовитесь.
— Это можно. Только давай не выкать. Иван. Рядовой пехотинец.
— Фамилия?
— Иванов.
— А по батюшке?
— Иванович.
— Выходит, круглый Иван.
— Сообразительный ты мужик, Емельян. Поэтому зови меня просто Ваня.
