И все же русские – женщины, старики, подростки – не только работали на износ, получая, по существу, нищенское жалованье и иллюзорный продовольственный паек, но и отдавали свой скудный заработок на оборону, собирали посылки бойцам, строили на свои сбережения самолеты и танки, формировали добровольческие полки.
Суммируя разрозненные данные, Юстин с ужасом убеждался, что Россия с таким народом рано или поздно победит. Но он ни с кем не мог поделиться своим печальным открытием, даже с Линдой, которая родила сына и до лучших времен пожелала остаться в Бишофсгейме – маленьком, кажущемся теперь райском уголке альпийской Германии.
«Герои наши! Если не смогу послать вам свою кровь, то шлю хотя бы эти маленькие подарки. Пусть они расскажут вам, что мы здесь, в Америке, с вами и сделаем все возможное, чтобы помочь вам. Вы ведете справедливую войну. Вы спасаете всех людей от злодея Гитлера. Никогда и никто не воевал так, как воюете вы в этот критический для мира момент. Победа будет за вами!»
Из письма Бетти Терри в посылке с вещами и продуктами, посланными из США
Генерал Воробьев даже немного обиделся на подчеркнуто суховатый тон старого сослуживца. Обменялись малозначительными приветствиями. Профессор Ростовский сразу же развернул чертежи танкового трала и начал давать пояснения.
– Постойте! – перебил Михаил Петрович. – Я ведь слышал об этом. Делал Клевцов?
– Он.
– Отзывы-то отрицательные.
– Как всегда, когда налицо изобретение из ряда вон выходящее.
– Ну, уж… – недоверчиво хмыкнул Воробьев.
– Более того, невиданное ни в одной армии.
– До трала ли сейчас?… – вздохнул Михаил Петрович. – Немцы считают поражение под Москвой случайностью. Они собираются летом нанести новый удар. Генштаб думает, что на юге. Но Сталин считает – опять по Москве. Не прошла даром прошлогодняя осенняя паника.
– Не вечно же они будут наступать! «Блицкриг» провалился. Война принимает затяжной характер. Немцы быстро перестраиваются, надо отдать им должное. В ранце солдата банку тушенки заменила банка с субпродуктами, а вместо галет в целлофане появились черные сухари в бумажном мешочке… Но это к слову. Главное, возросшие потери вынудили немецкое командование прибегнуть к сокращению полков в дивизиях – вместо трех стало два.
– Это мне известно, Георгий Иосифович, – вежливо произнес Воробьев, не понимая, к чему клонит Ростовский.
– Конечно, известно, – с готовностью согласился профессор. – Но я хочу убедить вас логикой. Знаете вы и о том, что у немецкой дивизии увеличилась ширина фронта. Раньше она обороняла восемь-десять километров, теперь – пятнадцать, а на второстепенных участках – до тридцати километров. Из-за малой численности оперативных резервов гитлеровцы вынуждены усиливать минные поля, разрабатывать плотную систему огня, усложнять траншейные сооружения, чтобы легче маневрировать своими силами уже в ходе боя. Значит, нашим сапером прибавилось работы. Чтобы справиться с ней, нужна механизация, короче, противоминный трал.
Из папки с чертежами Ростовский извлек листок с колонкой цифр:
– Клевцов подсчитал, что каждый день в среднем мы теряем шестьдесят танков. Больше половины из них подрывается на минах. Из строя выбывают подготовленные экипажи – две роты.
Ростовский смолк, молчал и Воробьев.
– Я понимаю, в сорок первом мы отступали, бросали горы оружия, было не до тралов, – тихо проговорил Георгий Иосифович. – Но когда и наши армии перейдут в наступление, двинутся вперед танки, мы не вправе будем оправдывать такие потери.
Воробьев отошел к окну, подивился Ростовскому. Штаб инженерных войск работал в главном здании Военно-инженерной академии, чуть ли не окно в окно глядели их кабинеты, а вот встретиться друг с другом, как сейчас, оказалось так же сложно, как долететь до Марса. Раньше, помнится, профессор сначала высказывал идею, потом ее обосновывал. Теперь сделал наоборот, и такой прием оказался более убедительным.
– Что же вы ко мне раньше-то не приходили? – с легким упреком произнес Воробьев, посчитав вопрос решенным.
– Время ваше, Михаил Петрович, берегу. Мало его у нас, – Ростовский оценивающе посмотрел на давнего друга. Хоть и остался генерал таким же моложавым, высоким, с крупным лицом, тяжелым подбородком, твердым взглядом, но появились и нездоровая дряблость кожи, и седина, и едва уловимая грусть. Видно, нарушенный с самого верха распорядок, неестественное смещение ночей и дней во всех наркоматах, штабах, учреждениях, смертельная мера наказаний и тяжесть ответственности отразились и на Воробьеве, занимавшем должности начальника инженерных войск Западного фронта и командующего 1-й саперной армии. Отвернувшись от окна, Михаил Петрович коротко бросил:
– Разберусь сам. Потом вызову Клевцова.
Рабочий день Павла, да и не только его, начинался в восемь и заканчивался в двадцать два. Помимо текущих заданий в исследовании вооружений противника, работы в лаборатории над новыми образцами мин приходилось по шесть-восемь часов читать лекции слушателям. Ростовский тоже был загружен до предела и, казалось, уже стал забывать о тралах. Напоминать же о них Павел стеснялся. При посторонних он обращался к профессору по сугубо служебным делам и держался по-уставному официально. В академии вообще был принят порядок: не знать того, что не входит в круг прямых обязанностей. За исключением нескольких лиц никто даже не предполагал о том, что делал Клевцов на фронте – ездил в Германию в глубокий тыл, выполняя задание по «фаустпатрону» [12]. Объявленная в приказе благодарность тоже никого не удивила. Так же отмечались другие сотрудники, побывавшие в действующей армии и проявившие себя в своем деле.
Однако от проворного Шоршнева, когда-то ратовавшего за исключение Павла из партии, не ускользнуло особо доверительное отношение Ростовского и других высоких чинов к Клевцову, которое явно стало проявляться в последнее время. Несмотря на войну, как бы сгладившую прежние распри, осталась в Шоршневе подозрительность к сослуживцам и убежденность, будто лишь он непогрешим и делает больше других. Как специалист-химик, он пугал неизбежностью химической войны, выступал в журналах со статьями об отравляющих веществах, защите от заражения, в частных разговорах уверял, что угроза Черчилля отравить всю Германию, если Гитлер применит на фронте хоть один химический снаряд, – не что иное, как блеф. «Фашисты в любой момент готовы начать химическую атаку, поэтому каждый боец обязан относиться к противогазу так же заботливо, как и своей винтовке», – призывал он. А фронтовики, между прочим, охотно использовали лишь противогазную сумку, набивая ее своим немудрым имуществом.
Несколько раз Шоршнев пытался «разговорить» Павла. Отводил в сторону, подмигивал:
– И как это тебе удается, милок?
– О чем вы? – холодно спрашивал Павел.
– Будто не знаешь! Хитришь, милок, хитришь… – по-свойски Шоршнев трепал Павла по плечу, и на его лицо вдруг набегала озабоченность. – Ну а если серьезно, в чем нужда? Может, помочь?
– Да ни в какой я помощи не нуждаюсь! – отвечал Павел, веселея от внезапно пришедшей в голову присказки: «Волк коню не товарищ, медведь корове не брат».
На звонок из приемной генерала Воробьева опять же отозвался Шоршнев. Выведать у адъютанта причину вызова Клевцова он не смог. Адъютант лишь сказал, что прием назначен на пятнадцать часов и записал фамилию принявшего телефонограмму. Шоршнев бросился в партком к Севрикову, с возмущением воскликнул:
– Опять Клевцов мутит воду! Добрался аж до начальника инженерных войск! Всё ему неймется!
– Откуда тебе это известно? – спросил Севриков.
– Только что звонили из приемной!
– Я спрашиваю, откуда тебе известно, что мутит? – посуровел секретарь.
– А чем же он занимается еще?!
– Делом, – Севриков вплотную приблизился к Шоршиеву. – Не время, брат, склоки разводить. Пойми ты меня правильно.
– Все равно остаюсь при своем мнении, – проговорил Шоршнев, привыкший пользоваться мягкотелостью, точнее деликатностью секретаря. – С партийной точки зрения…
Тут Севриков не выдержал:
– Хватит, Семен Ильич! Накричались, наклялись! Работай сам и другим не мешай!
Выйдя из кабинета секретаря, Шоршнев некоторое время стоял в нерешительности, соображал, когда лучше сообщить о вызове – перед самым приемом или сейчас? Потом неслышно двинулся к аудитории, где со слушателями занимался Клевцов. Через плотно закрытую дверь все же можно было расслышать голоса. Говорили о системах самоликвидаторов, делах сугубо специальных, не предосудительных. Решив, что лучше о вызове сказать сейчас, он властно постучал в дверь.
