Он спросил меня, перевезены ли в Италию останки моего отца.
Я ответил, что не знаю: по официальной версии — да.
Мой отец, как официально сообщили, покоится на большом белом, аккуратно распланированном кладбище в Бари. Ему выделили место в длинном ряду, отведенном для офицеров.
Но я не мог бы сказать с уверенностью, действительно ли там находится его прах. Да и мать моя не могла бы утверждать этого. Она видела только маленький запечатанный деревянный ящичек. Впрочем, если бы даже этот ящичек открыли у нее на глазах, говорила она, откуда она могла бы узнать, что это на самом деле мой отец?
Падре Армао вздохнул и покачал головой.
— У нас еще есть время, — сказал Паскуале Лачерба, — если мы хотим попасть на праздник святого Герасимосса. Вон снизу идет автобус.
Нет, нельзя было узнать его по тем костям, которые лежали в ящике. Падре Армао это было тоже известно. Он хорошо помнил те белые кости погибших. Работники греческой санитарной службы очистили их от налипшей земли, дезинфицировали. Потом в присутствии таможенных чиновников их разложили по бумажным пакетам, а пакеты запечатали в деревянные ящички. На каждом ящичке проставили номер. Он вспоминал: 100, 200, 2000. Сколько их было, этих пронумерованных ящичков? Он, словно вновь, видел их, стоящих рядами, как на последнем параде, на ступеньках у моря, в ожидании миноносца, который увезет их.
Он вспомнил итальянского дивизионного капеллана, оставшегося в живых. Именно он и руководил раскопками. Все это время он метался по всему острову из конца в конец на военной машине, ища места кровавой бойни, братские могилы, вытаскивая трупы из морских колодцев. Откапывал своих сыночков, — так он их называл. Он все твердил, что для него все погибшие были как сыны. А теперь — вот они, говорил он, посмотрите, падре Армао, что с ними сталось: кости в бумажных пакетах, в запечатанных ящичках.
Падре Армао поднял глаза к небу; ему взгрустнулось, глядя на небо, такое просторное над нашими головами, над морем и над рядами тех ящичков. Кости лежат в бумажных пакетах, подумал он, но зато солдаты дивизии — в раю.
А убийцы — в аду.
Не совсем такой конец — бумажный пакет, — но общее ощущение краха Альдо Пульизи испытал семнадцатого числа, на заре. Немецкий самолет-разведчик закружился над островом в первых лучах той бледной, чахлой зари. Он долго летал над холмами, над заливом и долиной. Альдо Пульизи понял, что он искал что-то в сумерках, которые застряли на полдороге меж умирающей ночью и нарождающимся днем.
Разведчик сбросил три осветительные ракеты, которые зажглись алым светом над склонами далеких холмов. Но как только от моста Аргостолиона до крепости Сан-Джорджо развиднелось, самолет ушел в сторону моря, оставив за собой ракеты, которые продолжали болтаться в воздухе, словно подвешенные на невидимых ниточках. Они спускались изводяще медленно, но безостановочно, и по мере их снижения на земле вытягивались длинные тени скал, домов, деревьев. И тени солдат и лошадей 1-го батальона 317-го полка, которые, выйдя на улицы, сонные, в боевой выкладке, ждали приказа выступить против немецких подразделений. Альдо Пульизи посмотрел вверх: ощущение краха неслось оттуда, на прямых крыльях атакующей эскадрильи.
Потом снова наступила тишина, на этот раз более длительная, чем пауза между налетами двухмоторных бомбардировщиков. Эти волны металла, перепахавшие землю, по-видимому, окончательно прекратились. Они разбились, подумала Катерина Париотис, на какой-нибудь далекой скалистой гряде около Занте.
Да, тишина была окончательной и плотной, какой-то новой после разрывов бомб и треска зениток. Катерина огляделась: стены комнаты, изображение святого Николаоса, фотография капитана на комоде, лампадка, висящая в гостиной, — все предметы вернули себе свой облик, обычную уравновешенность; все кругом, убедилась она, прочно занимало свое место, словно жизнь продолжала свое течение без перерывов, без насилий. В окно, распахнутое на улицу, не врывались более порывы горячего ветра; стих даже воздух.
Катерина Париотис вышла в сад. На грядках по-прежнему цвели цветы, гранитные ступеньки, ведущие на улицу, остались на своем месте, как и дорога вдоль побережья, белого под лучами утреннего солнца, поднявшегося уже довольно высоко; вдали, на берегу, виднелась невредимая морская мельница; невредим остался и маяк, только чаек на нем уже не было.
Но, повернувшись к городу, она уже заранее знала, что увидит. Облако дыма поднималось над светлыми макушками сосен, образуя большой рваный зонтик, медленно и тяжело переползавший от сосняка близ английского кладбища на другую сторону острова, по дороге, ведущей к монастырю и к Сами. Множество столбов черного дыма вздымалось с пашен, из оливковых рощ, на равнине, на дорогах — отовсюду, подумала Катерина, где самолеты снижались, обстреливая зенитные батареи и итальянских солдат.
И капитана Альдо Пульизи, смутно подумала Катерина. Немецкие пулеметчики охотились и за ним. Может быть, он убит, мелькнула у нее отчаянная мысль. Она почувствовала, как бессильна она воспрепятствовать этой смерти, если смерть действительно пришла. Здесь, в этом залитом солнцем цветущем саду, перед безмятежной панорамой побережья и моря, она не смогла бы сделать ничего, чтобы помешать гибели капитана. Только если повернуть бремя вспять, ещё до бомбежки, до перемирия, она могла бы помочь ему. Но думать об этом — детская фантазия, сказала она себе.
Она вышла на дорогу и направилась к городу, все более ускоряя шаг, в конце концов почти бегом, как будто город, пылавший там, за эвкалиптовой аллеей, притягивал ее сильнее по мере приближения. Она бежала, влекомая пламенем Аргостолиона, но также и гулом голосов, становившихся все явственнее; а тем временем с горных тропинок на дорогу выходили и другие люди: женщины, кто в одиночку, кто ведя за руку детей, и мужчины, по большей части старики крестьяне. Они тоже шли в Аргостолион в поисках убежища, бежали из своих обстрелянных или разбомбленных деревень навстречу еще большему пожарищу, чтобы почувствовать себя среди людей.
Катерина Париотис остановилась передохнуть. Немецкие танки ушли из эвкалиптовой аллеи; навстречу двигалась итальянская мотоколонна, а за машинами — пешие солдаты с винтовками через плечо и вещевыми мешками за спиной. Грузовики проезжали сквозь толпу, ехавший впереди мотоциклист расчищал дорогу. Колонна двигалась к мысу Святого Феодора. На грузовиках сидели солдаты с серьезными, усталыми от бессонницы лицами; они равнодушно глядели на дорогу. Кто-то из толпы помахал рукой в знак привета, несколько солдат ответили, но уже издалека. Солдаты, шедшие пешком за машинами, что-то говорили, крикнули, чтоб народ не ходил в Аргостолион, а держался подальше от города; но толпа беженцев по-прежнему текла навстречу военной колонне, не считаясь с предупреждениями, будто не слыша их.
— Эй, красоточка, — крикнул какой-то солдат. Из-за двойного ряда винтовок послышались голоса, взрыв смеха, сухое чмоканье воздушного поцелуя. Катерина Париотис улыбнулась солдатам, вглядываясь в лица, ища глазами офицеров, шагавших сбоку колонн.
«Капитан Альдо Пульизи, — хотелось ей спросить. — Никто не знает капитана Альдо Пульизи? Скажите кто-нибудь: где он?»
«Он убит?» — хотелось ей спросить у них.
Колонна прошла. Топот ног, голоса унеслись в сторону моря. И Катерина вместе с толпой оказалась на площади Валианос, откуда раскрылся весь город — зияющий, оголенный, с вывороченными внутренностями.
Стены многих домов рухнули, а с уцелевших снесло крыши. Обнажались квартиры, повисшие над провалами, комнаты, оклеенные желтыми, розовыми, голубыми обоями, с кроватями, тумбочками и стульями, картинами на стенах, электрической лампочкой, свисающей с потолка, вазой с цветами на подоконнике.
По улицам метались люди, мужчины и женщины, нагружая на тачки домашний скарб. Мужчина тянул за ручки, женщины, старики, дети подталкивали сзади, торопясь к мосту, к деревне Куватос — только бы прочь от дыма и развалин, прочь от воя сирен и моторов. Кругом стоял крик и плач, противно пахло жженой штукатуркой.
Взгляд Катерины остановился на здании школы: фасад обрушился на мостовую, коридор верхнего этажа провалился, невредимы остались лишь двери, распахнутые в три уцелевшие классные комнаты с черными деревянными партами, выстроенными перед кафедрой, с досками и географическими картами на стенах.
Катерина бросилась прочь, перебежала площадь и вновь смешалась с толпой; казалось, что здесь, среди людей ей будет не так тяжело. Но дойдя до штаба итальянского командования, она выбралась из людского потока и остановилась, усталая и подавленная. Присев у ограды, она стала наблюдать за офицерами, которые непрерывно поднимались и спускались по лестнице, приезжали и уезжали на автомобилях. Все это были итальянские офицеры, Катерине казалось, что она узнает их лица — знакомые, примелькавшиеся лица, столько раз виденные на концертах военного оркестра или в кафе на площади. Тут были, кажется, все, кроме него; и страх, что он убит, вновь охвативший ее, уже не оставлял сомнений. Слезы, которые давно подступили к горлу, хлынули из глаз Катерины. Плакать было глупо, она это понимала; но она плакала, беззвучно, без всхлипов и рыданий, как дурочка, плакала по капитану, вчерашнему врагу, которого она еще недавно ненавидела и дала ему понять это и который теперь убит где-то здесь, на острове.
