Нарвались минут через пять. Несколько человек, а с ними две женщины, закутанные в платки, были захвачены врасплох посреди улицы. Попятились. Коренич прокричал на немецком – мол, всем не двигаться, будем разбираться. Хрупкую тишину порвали выстрелы, люди бросились наутек. Потерь у штрафников не было – спасла темнота и быстрая реакция.
Шквал огня ударил в спины убегающим. Когда штрафники подошли, подсвечивая себе фонарями, на мостовой в живописных позах валялось пять тел. Две женщины – молодые привлекательные блондинки – и трое взрослых мужчин в штатском. Один был пожилым, двое – явно офицерами, избавившиеся от компрометирующих мундиров с молниями в петлицах (подобную публику Максим научился опознавать и без формы).
Везение не могло продолжаться вечно, и Коренич принял решение разместить людей в надежном месте и переждать до утра.
– Неужели мы ляжем и уснем? – молитвенно вопрошали солдаты – все уже забыли, что такое сон.
Безымянная и неосвещенная площадь лежала в руинах. Здесь недавно шел бой – вокруг валялось множество битой техники. Вход на станцию метро – здесь еще сохранилась табличка «Friedenaw» – был завален мешками с песком и попахивающими трупами вояк из фольксштурма (тела красноармейцев уже увезли).
Станция метро показалась Максиму неплохим убежищем. Зажимая носы, бойцы перебрались через битое железо, мешки с песком, разлагающиеся тела, настороженно спустились в облицованное кафелем нутро.
Они перебегали от стены к стене, прикрывая друг друга. В длинном переходе включили фонарики, двинулись дальше, стараясь держаться порознь. Здесь недавно тоже бились. Выщербленные стены, гранитный пол с выбоинами от гранатных осколков и разрывов фаустпатронов. Разоренный вестибюль, поваленные турникеты. На этой станции, похоже, пересекались две ветки – местная линия и кольцевая вокруг центра, – во всяком случае, указатели сообщали о чем-то подобном. На платформе верхней станции не было живого места, гуляли сквозняки, платформы были разрушены до основания – такое ощущение, что здесь вели дуэль на пушках. Пронзительный трупный запах закладывал ноздри.
– Не уснем, – высказал общее мнение Соломатин и брезгливо поморщил носом. – Давайте ниже, мужики.
На кольцевой линии их поджидал сюрприз. Тускло горели электрические лампочки – где-то неподалеку еще работал генератор. У подножия широкой лестницы ворочались люди…
– Не стрелять, – предупредил Максим и добавил, подумав. – Или стрелять, если по нам начнут.
Удивленные, немного оробевшие, они спускались по мраморной лестницы, держа людей на мушке.
На уцелевшей платформе собралось несколько сотен жителей Берлина! Им некуда было податься, все дома в округе превратились в развалины. Женщины, дети, старики спали на полу, на принесенных из дома покрывалах, обложившись чемоданами, сумками, баулами. Люди ворочались, просыпались, со страхом таращились на пришельцев – а видок у штрафников был поистине адский. Многие женщины были в платочках, прятали лица. Кто-то намеренно пачкал лицо, стараясь себя изуродовать. Заплакал маленький ребенок, растирая глаза кулачками; кудрявая мамаша прижала его к себе – она молилась, судя по тому, как шевелились губы. Коренич подмигнул малышу, и, видимо, напрасно – ребенок сморщился, засунул кулак в рот, зарыдал в полный голос…
Штрафники пробирались через копошащиеся тела, стараясь ни на кого не наступить.
Местами платформа была освещена. С правой стороны в черноту тоннеля убегали рельсы. Тоннель не освещался, и на контактный рельс давно не подавалось напряжение. Слева у платформы застыл поезд – двери были раскрыты, там тоже спали люди. Несколько штрафников повернули к вагонам, пошли по составам, и через пару минут вытолкнули на платформу мужчину в армейских штанах и куцем пиджачке поверх дырявого свитера. Он трясся от страха, челюсть ходила ходуном.
– Будь я проклят, если это не воин Третьего рейха, – задумчиво возвестил Ситников.
– Не убивайте, я уже не воюю… у меня семья, дети… – заикаясь, бормотал немец, не надеясь, что его поймут, и очень удивился, когда Максим заговорил по-немецки:
– Какая часть?
– Батальон связи 11-й механизированной дивизии, старший стрелок Герхард Манне… – немец невольно вытянулся и снова обмяк. – Ушел с позиций два дня назад, какой в этом смысл?.. Многие уходили – их ловили карательные команды, вешали, расстреливали перед строем, все равно уходили… Не стреляйте, пожалуйста… если можете…
«Мы постараемся», – подумал Максим.
– Оружие есть?
Немец лихорадочно замотал головой.
– Нет, выбросил…
– Вали отсюда, – бросил Максим. – И не дай бог, увижу с оружием…
– Спасибо, господин офицер… – краска стыда затопила лицо дезертира, он пятился, тараща глаза, боялся повернуться спиной – так и уходил, пока не скрылся в темноте.
Солдаты падали на краю платформы, засыпали на голом полу. Берлинцы отползали от них подальше, о чем-то тревожно шептались, молились…
– Дежурим по двое, – возвестил Максим. – Смена – двадцать минут. Потом опять двое. Кто там самый бодрый? Ситников, Манохин – на пост.
Максим заснул, едва успев донести голову до мраморного пола. Отключился моментально. Все осталось за бортом – отгремевшая война, кровоточащий гигантский город со всеми видами опасности, неуловимая 27-я дивизия, пропади она пропадом…
Ему приснилась мама, провожающая сына на войну – такая, какой он видел ее в последний раз в сорок первом году. Она сгорбилась, постарела, ее лицо избороздили морщины. Матери было только сорок семь, а казалась она глубокой старухой. Ее состарили беды: тяжелая болезнь отца – он умирал от рака желудка, передвигался с палочкой, бодрился, но уже не мог о себе заботиться; смерть брата – дядя Лёня погиб при бомбежке в поезде; проклятая война; а тут еще и сын шел на фронт… В сорок втором скончается отец – Максиму сообщат в часть, но приехать на похороны он, конечно, не сможет. Еще через полгода умрет мама… Максим будет рвать и метать, требуя у начальства краткосрочный отпуск, примчится в Москву с грузовой оказией, будет очищать от снега свежую могилку, превратившуюся за сутки в сугроб, тупо сидеть перед ней, глотать слезы, потом искать могилу отца…
Рядовой Гуськов тряс Коренича как грушу, катал его по полу – а Максим все никак не мог проснуться. Отнекивался, защищался, натягивал на голову фуфайку. Стонал: «Который час? Половина третьего ночи! Не может быть, какого дьявола? Недавно легли. Я еще немного посплю…»
– Коренич, просыпайся, растуды твою, чего ты разоспался, как хорек! Да что за командир у нас такой – всё давит храпака и давит… Вставай, демоны явились по нашу душу, командира требуют!
И вдруг до Максима дошло. Впервые он так вел себя на войне! Коренич подпрыгнул, сжимая автомат. Метро, полумрак, платформа, мирные жители еще здесь – а куда б им было деться. Колышутся тени штрафников – кто-то проснулся, остальные спали мертвецким сном. Из мутного электрического света проявлялись чужеродные фигуры. Несколько автоматчиков в плащ-палатках настороженно осматривали платформу. Приблизился офицер – довольно рослый, грузный, в фуражке, плотно надвинутой на уши. Плащ-палатка на плечах, погоны не видно…
– Вы командуете группой? – строго спросил он.
– Представьтесь, товарищ офицер, впервые вас вижу, – Максим откашлялся.
– Да чтоб вас… – офицер вполголоса ругнулся. – Майор Агапов, Управление контрразведки СМЕРШ 1-го Белорусского фронта, первый отдел. Посмотрите документы, если не верите.
«Ни хрена себе, – подумал Максим. – Первый отдел – агентурно-оперативная работа в центральном аппарате Наркомата обороны. Далеко же его занесло…»
У Максима тревожно сжалось сердце: «Эти демоны всегда некстати… ВЧК, НКВД, СМЕРШ, Министерство государственной безопасности… По наши души пришли!»
Внезапно он вспомнил один день в марте 37-го, когда от страха чуть не умер. Максиму было тогда девятнадцать, он учился на втором курсе, он возвращался со свидания с любительницей классической поэзии и поцелуев в парке, и жизнь казалась ему прекрасной и удивительной. И вдруг возле дома – «воронок» у подъезда, люди в строгой форме, ждут, курят… Максим знал, что за людьми приезжают, увозят туда, откуда практически никто не возвращается. Его ноги внезапно отяжелели, мозг парализовала мысль: «Это за отцом прибыли! Большой начальник на железной дороге, всегда найдутся завистники и злопыхатели, а народ нынче грамотный, строчить доносы и кляузы научился!» Максим встал за деревом, едва дыша от ужаса. Стиснул волю в кулак, шагнул к подъезду… сам не помнил, как прошел мимо курильщиков в шинелях, поднимался, с трудом переволакивая ноги через ступени. Двое в форме стояли на площадке его этажа и смотрели на Максима очень внимательно. «Так и есть, – окончательно скис парень. – Отец ведь ничего плохого не мог сделать, он душой и телом предан Советской власти, он работает на нее как проклятый всю сознательную жизнь!» Двое неохотно посторонились, продолжая прожигать его взглядами, Максим шагнул к своей квартире… И тут отворилась дверь соседней квартиры, и люди в форме вывели смертельно бледного Юрия Павловича – какого-то мелкого функционера в Наркомате тяжелой промышленности. Дверь захлопнулась, арестованный и конвой стали спускаться, на площадке у дверей остался лишь Максим, обливающийся ледяным потом. «Пронесло…»
