— Будем работать на передачу? — тихо спросила она, сама не понимая, куда подевалась ее всегдашняя бойкость.
Неловко почувствовал себя и Пашин. Он и без того застенчив, а тут еще такой случай! Начиная с того вечера, когда он пел в вагоне, Оля не сводит с него глаз. Смотрит и молчит, но глаза говорят о многом. На Олю заглядеться не диво — хороша собой. И все-таки она не для него, Пашина. В поведении Оли чудилось сержанту что-то легкомысленное, коробили его кокетливые Олины улыбки, которыми она одаряла любого и каждого. Нет, если он когда и полюбит девушку, то не такую. Ему нужна любовь чистая, гордая!
И Пашин ответил Оле сухо и официально:
— Да, на передачу.
Девушка быстро оправилась от смущения, обрела свою обычную бойкость и, настраивая рацию, заговорила сама. Правда, форсировать? Правда, сегодня? Правда, на Киев? Пашин отделывался односложными ответами. «Чем он недоволен? — гадала радистка. — А что, если спросить?» — и она лукаво взглянула на сержанта.
Передав донесение, он хотел было идти, но Оля снова засыпала его вопросами. Хочешь не хочешь, а отвечай. А правда, он любит петь? Ту, об Украине, он хорошо пел. А правда, он всегда неразговорчив? Нет? Значит, только с нею? Она видит, угадала! — и опять лукаво взглянула на Пашина. — А правда, ему никакая девушка еще не нравилась?
Пашин замялся, но Оле не хотелось отступать.
— А если бы полюбил, то какую девушку? — в лоб спросила Оля.
— Гордую, чистую. Правдивую.
— А я не такая?
— Ну, как сказать…
— Нет, скажи, скажи, — не отступала Оля.
«Была ни была, пусть знает», — решил Пашин.
— Не люблю, когда девушка цены себе не знает, когда разменивается: нынче с одним, завтра с другим. Терпеть не могу такое! — и, рванувшись, со всех ног помчался к берегу.
Оля отшатнулась, как от удара. Глаза ее расширились, лицо побледнело. А через минуту она вытирала мокрые от слез щеки. Ей хотелось остановить Пашина, возразить ему, сказать что-то большое и важное. Только сил у нее уже не было.
2
Не успело солнце перевалить за Днепр, как ветер откуда-то пригнал хмурые тучи и полил дождь. Река потемнела, взъерошилась, и по ней сердито загуляли высокие волны. Тревожно зашумели сосны, сбежавшие с крутогорья к самой кромке воды. Дождь усиливался, но и под его секущими струями бойцы сшивали телефонным проводом плащ-палатки, набивали сухими сучьями и сеном. Толстые зеленые туши поплавков подтаскивали ближе к воде и тщательно маскировали. Саперы связывали поплавки длинными слегами в узкие плоты, легкие при переноске и подвижные на плаву. А на берегу мокли никому не видимые разведчики и наблюдатели, не сводившие глаз с противоположного берега. Командиры подразделений спешно заканчивали подготовку к ночному бою.
Березин нашел Самохина в маленьком окопчике под туго натянутой плащ-палаткой. На газете, разостланной прямо на земле, майор увидел банку консервов и несколько свежих огурцов. Приняв рапорт, он не отказался разделить скромный ужин. Замполиту понравилось слегка возбужденное, дышащее решимостью лицо командира. Третьим в окопчике был командир взвода лейтенант Румянцев — чернобровый офицер со строгим замкнутым лицом. Он мог бы показаться старше своих лет, но по-юношески чистый лоб и свежий румянец во всю щеку говорили, что командиру едва ли перевалило за двадцать.
— Ну как, все готово? — разрезая огурец, спросил Березин.
— Да, можно сказать, все. Сам проверил, — поправляя на пруди новенький орден Красного Знамени, ответил Самохин.
— Осталось только боезапас дополучить, — добавил Румянцев.
— Да, боезапас, — повторил Самохин, метнув недовольный взгляд в сторону командира взвода. — Батальонные обозы в пути застряли.
— Пришли уже, — сказал Березин.
— Тогда сейчас и получим, — и командир роты тут же послал за патронами старшину Азатова.
— Задача такая: сто раз все продумай!
— Понимаю, товарищ майор.
— И действовать нужно не только дерзко, но и осмотрительно.
— Сам за всем следить буду, — повторил Самохин.
— Не только сам, все должны помнить об, этом, все!
— Первыми идем — первыми и будем.
Леон Самохин и Яков Румянцев лишь недавно окончили военное училище. В полку они с первых дней боев на Курской дуге. Дружны еще с училища и с тех пор почти неразлучны. В обоих через край бьет молодость. Только Яков скромнее и сдержаннее. Леон же любит блеснуть, покрасоваться. И часто бывает излишне самоуверенным и неосмотрительным. Вот почему Березин напоминал ему о важности трезвой оценки боевой обстановки.
— Нет, ты понимаешь, какой случай показать себя! — после ухода замполита сказал Самохин.
— Да, от нас во многом зависит успех, — согласился Яков.
Командира роты вызвали к Жарову. Самохин побаивался комбата и шел к нему с опаской: кто знает, как проявится его крутой нрав.
— На чем будете переправлять пушки? — строго спросил комбат. — На плотах? А какова их грузоподъемность?
Лейтенант замялся.
— Пушки-то потонут… — еще строже продолжал Жаров.
— Виноват, не подумал, — густо покраснел командир роты.
— А делать не думая — то же самое, что стрелять не целясь.
— Виноват…
— Плоты для вас готовы: саперы постарались, — прерывая лейтенанта, сказал Жаров. — Только это еще полдела. За всем нужен командирский догляд.
Капитан проводил ротного продолжительным взглядом. После этого долго о чем-то думал.
А Самохин, возвращаясь к себе, тоже размышлял: почему комбат так подчеркнуто строг к нему? Такое ощущение, вроде тебя высекли. И отношения эти начались не вчера, еще на Курской дуге. Помнит, вызвали к комбату. Пришел, а тот не принимает. Час ждет, два. Зовет, наконец. Только Самохин вошел — и сразу под огонь:
— Это что за безобразие! — вскочил с места Жаров.
Самохин оторопел.
А комбат, распаляясь с каждой секундой, продолжал:
— Не командир вы, а самодур. Вон отсюда, видеть не хочу!
— Това… — теряя голос, начал было Самохин.
— Вон, говорю! Слышите, вон!
Самохин мгновенно взмок, и неведомая сила вымахнула его из землянки. Еще ничего не понимая, он побрел было к себе, как его задержал ординарец Жарова: комбат приказал обождать.
В ожидании вызова Леон присел на скамейку. За что же все-таки ему досталось? Траншея у него лучшая в батальоне — Жаров сам хвалил. Порядок в подразделениях, можно сказать, образцовый. За разведку боем только что орден дали. В чем же провинился он?
К Жарову пришел командир другой роты лейтенант Назаренко. Этот тоже попадет сейчас под горячую руку. Но Леон не угадал. Назаренко вышел улыбаясь. «Похвалил, видно», — позавидовал Самохин. Веселым вышел и лейтенант Сазонов, командир третьей роты.
— Так и не знаешь, за что? — подивился он, выслушав Леона.
— Не знаю.
— Ну, я бы спросил.
— Спроси поди. Он и рта раскрыть не дал…
— Видно, натворил, брат. Комбат зря пробирать не станет.
Один за другим приходили и уходили офицеры, а Самохин все никак не мог понять, за что же ему досталось и что предстоит ему, когда комбат позовет снова. Понятно, как захолонуло у него сердце, когда ординарец опять пригласил в землянку.
— А, Самохин! — начал Жаров как ни в чем не бывало. — Проходи, садись.
На это неуставное «ты» никто не обижался, ибо оно всегда свидетельствовало о добром расположении командира.
— Да проходи же, проходи, садись, — приглашал капитан оторопевшего офицера, словно не замечая его смущения.
Комбат задавал вопрос за вопросом, и Самохин обстоятельно отвечал.
— Что же, хорошо, славно поработали, идите.
Самохин нерешительно потоптался на месте.
— У вас еще что? — подбодрил его Жаров.
— Прошу прощения, товарищ капитан, — запинаясь, начал Леон, — только прошу объяснить, в чем моя вина. Давеча вы просто оглушили: «безобразие», «вон» и прочее.
— Ах, вот что! — с хитринкой взглянул Жаров на Леона. — Так, дорогой мой, я просто-напросто повторил ваш же собственный разговор с подчиненными. Чтобы вы на себе прочувствовали подобное обращение. Дошло, надеюсь?
— Так точно, товарищ капитан… — задыхаясь, вымолвил Самохин.
— Вот и расчудесно. Видите, и долгих объяснений не понадобилось. У меня пока нет к вам других претензий.
Леон хорошо помнит, комбат так и сказал тогда: «пока». А вот теперь Самохин чувствовал, претензии есть снова. И немалые.
3
От взрывов немецких снарядов подрагивали нары и пламя каганца на грубо сколоченном столе то ярко вспыхивало, то притухало. В тиши блиндажа посапывали во сне бойцы, а Таня не могла уснуть. Закинув руки за голову, она перебирала в памяти события недавних дней.
Да, самое важное случилось на курской земле. Догоняя наступающих, полковой обоз тащился узкой лесной дорогой. Кто бы мог подумать, что тут можно нарваться на засаду! «Танки, немцы!» — вдруг раздался тревожный вскрик. Точно, танки! Наскочили они с хвоста колонны, смяли одну повозку, опрокинули другую. Не помня себя, Таня спрыгнула с передка. В руках у нее оказались две противотанковые гранаты. Теперь уже не вспомнить, как она успела их прихватить. Кинулась было в кусты, но опомнилась. Оказывается, всего две «пантеры». Одна из них нагнала санитарную повозку, с ходу ударила лобовой броней, и Таня даже зажмурилась: так страшно еще никогда не было. Открыла глаза и, выбежав из-за куста, с маху бросила гранату, а упав, всем телом ощутила, как вздрогнула земля. Поднялась — и вторую гранату под гусеницы машины. Снова пламя и грохот… Таню обнимали, восхищались ее находчивостью и отвагой: «Конец бы обозу! Вот молодчина!» А у Тани уже подкашивались ноги, а потом вдруг потемнело в глазах, и она упала на землю, будто подрубленное деревцо.
