— Драники — еда не ахти какая: бульбяные оладушки; но со сметаной или с конопляным маслом — объедение, — сказал хозяин, ставя на стол глиняную мисочку с маслом из конопли, и, будто показывая гостям, как это делается, взял драник, сложил его лопаточкой и макнул в темно-зеленую густую жидкость.
— Справедливы ваши слова, — подтвердил Емельян, когда отведал драник с конопляным маслом.
Все то, что было на столе, да и порядок в избе, вызвало у Емельяна такое ощущение, будто здесь владычествует рука женщины, ладной, вроде его Степаниды, хозяйки, и он напрямую спросил об этом Рыгора. Старик, копошившийся у печи, взглянул на Емельяна и ответил:
— Нет, мил человек, бабой тут не пахнет. Один я, вдовец... Моя Пелагея, поди, лет двадцать как померла... Ну, а бабенки, конечно, были... Когда голова черной была, заглядывали грибницы да ягодницы.. Нонча стороной обходят мою лесничью избу... Борода больно седая...
— И скажу я вам, что куховарите вы похлеще поварихи, — хвалил Емельян. — Сытно и вкусно!
— Не мудрена штука, коль в хате соль, вода, огонь да справная печка.
И снова пальба прервала их разговор. Все с той же стороны доносилась автоматная дробь.
— Лютует в Поречье немец-супостат, — в сердцах произнес Рыгор. — И откуда он на нашу голову свалился? Что дале-то будет, служивый? До каких краев наши отступать будут? Скажи, что молчишь?
А что скажешь старику? Нет таких слов у Емельяна. На такой вопрос, может, и генштаб сразу ответа не даст, он, Емельян, что за личность такая, чтобы за всю армию ответ держать? Загнала его военная судьбина в эту лесную конуру, откуда ничегошеньки не видно и не слышно, вот только пальба из Поречья доносится. И он, красноармеец Усольцев, нынче один, как перст. А что может один? Известно, одна пчела не много меду натаскает...
— Плохи наши справы, братуха Емельян, — снова подал голос дед. — Неужто на немца, туды его, управы не будет? Где теперича товарищ Сталин?
— Как где? — заело вдруг Емельяна. — На месте товарищ Сталин. У руля... А Гитлера мы остановим... Вот увидишь...
— Дай Бог.
— На Бога надейся, а сам не плошай, — вдруг вырвалось у Емельяна. — Ты, дед Рыгор, думаешь, что мы без оглядки от немца бежим. Дудки... Бьем и колотим его. Он, конечно, мою батарею под корень рубанул, но и мы из его танков немало факелов зажгли... Мы ему еще пустим кровь...
— И когда это будет? — вздохнул дед Рыгор. — А пока горе да беда на нашей земле ползут. Так и до твоих, Емельян, краев доберется.
— Ты что, дед Рыгор, в своем уме?!
— Ежели не остановите немца, он до твово Уралу докатится.
— Ну, дудки! — Емельян аж побледнел.
— Ты не серчай... Всяко может быть... Уж больно прытко прет немец...
Емельян приподнялся, чтобы выйти из-за стола, но тут же опустился на лавку.
— Болит? — Дед заметил гримасу на Емельяновом лице.
— Есть малость.
— Разувайся... Я погляжу...
Дед помог Емельяну снять сапог и увидел опухшие и посиневшие ступню и сустав.
— Ну, это пустяк, — сказал дед Рыгор. — Мы это зараз...
И полез дед под нары, достал обитый жестью сундучок, открыл его и извлек торбочку, набитую разными травами.
— Моя лечебница, — доложил он и начал раскладывать на столе стебельки да листочки. Подобрав то, что нужно, дед Рыгор опустил свою целебную траву в чугунок с теплой водой и через некоторое время извлек ее оттуда, наложил на больное место, забинтовал ногу чистой онучей, которую обмотал шпагатом, и велел пребывать в покое.
Покой, конечно, дело неплохое, но когда душу кошки когтями скребут, мало радости и покой не впрок. Перспектива у Емельяна сплошь туманом покрыта. Правда, кое-что само собой уладилось. Судьба послала ему старика Рыгора с его избушкой, в которой дышит еще довоенный достаток, Олеся обрела крышу и присмотр, но для Емельяна самого эта лесная обитель лишь временная пристань, телом он вроде тут, а мыслями где-то далеко... Обида гложет сердце, что оторвался от своих, что они, может, кровью исходят и в подмоге нуждаются, а он отлеживается на стариковых нарах. Другой, может быть, пригревшись у Рыгора, благодарил бы судьбу и не роптал: здесь, на обочине войны, можно спокойно отсидеться — и кум королю. Но нет, не для Емельяна такой рай, не за этим он аж с Урала прикатил сюда. У него есть долг, который велит быть только на линии огня... Вот бы добраться скорее до той линии! Но где она?..
И дом родной из головы не выходит: там уже скоро похолодает, Степанида детишек потеплее одевать будет да дровишками на зиму запасаться. Много их надо: уральская зима вот такой лес запросто может через печки пропустить...
И потянулась рука Емельяна в карман к фотокарточке. Но ее — дорогой и единственной памяти о доме — там не было. Аж вздрогнул Емельян, изморозь пробежала по телу. «Где же вы, мои кровинки, — шептал он, — неужто посеял я вас?»
Олеся, сидя у стола, заметила потные бисеринки на Емельяновомлбу и спросила:
— Вам плохо?
— Потерял... Точно потерял, — твердил Емельян. — Может, ты, Олесечка, видела... карточку... Ну, фотографию?
— Какую карточку? Чью?
— Мою... Вся моя семья на ней...
— Нет, не видела.
— Разве я не показывал тебе?
— Не-ет, — нараспев произнесла Олеся и быстренько выскочила из избы. Она побежала к тому месту, где они ночевали, но и там фотокарточки не было.
Пропажа так и не нашлась. Горевал Емельян. Последнюю домашнюю ниточку не уберег...
— Никак, немцы по карманам шастали, — произнес вслух Емельян. — Ну и гадюки...
— А что на той карточке напечатано-то было? — спросил дед Рыгор.
— Жена... Детишки... Ну и я, конечно.
— Детишек-то сколь?
— Двое — Степашка и Катюшка... Малы еще. Старшенькому пять лет, а Катеньке — три...
— Тяжко небось одной женке-молодухе, — сказал дед и погладил по головке Олесю. — И твоей матушке тож тяжко... Всем теперича нелегкая доля выпала...
Стук по оконному стеклу поднял на ноги всех. Емельян ухватился за автомат. Олеся, спавшая на нарах лицом к стене, откинула одеяло, закрывавшее ухо, и приподняла голову. Дед Рыгор, опустив босые ноги с печи, где спал, прислушался.
— И кого это нелегкая принесла в такую рань? — шептал дед.
— Батя, я это, — раздалось за окном.
— Михасек, сыночек, — обрадовался дед Рыгор, — заходь, родненький...
Щелкнул дверной засов, и порог перешагнул рослый, широкоплечий мужчина с чемоданом.
— О, да у тебя, батя, гости, — сказал вошедший и поставил чемодан.
— Верно, сынок, гости... Свои люди... Беглец из плена, красноармеец, Емельяном зовут... Ну, а девчушка тоже беглянка... Бабку Анюту знаешь ведь... Ейная внучонка.
— Никак, Дарьина дочка?
— Верно, дочка Дарьи, — подтвердил дед.
— Вы мою маму знаете? — спросила Олеся.
— Мы с твоей мамой в одном классе учились...
— Вы ее не видели? — забеспокоилась Олеся.
— Давно не видел... Она разве в Поречье?
— Мы у бабушки гостили... с мамой...
В разговор встрял дед Рыгор.
— Откуда пришел, сынок?
— Из Поречья.
— Как там?.. Стреляют супостаты...
— Потом расскажу. Сначала дело, — сказал Михась, подойдя к нарам, где сидел Емельян, и, показав пальцем на автомат, спросил: — Немецкий?
Только сейчас Емельян увидел лицо Михася, освещенное неярким светом керосиновой лампы, которую зажег дед Рыгор. В сыне угадывались черты отца — такой же большелобый и тонконосый.
— Ихний, — скупо, будто нехотя, ответил Емельян.
Такой ответ не устраивал деда Рыгора, ему хотелось, чтобы его сын Михась сразу понял, что Емельян человек надежный и что лишь по этой причине он принят на постой. Поэтому дед посчитал нужным сказать:
— Он супостата, туды его, скалкой пришиб... Чего не сказываешь, Емельян?
— Было такое, — улыбнулся Емельян.
— Вот вишь, сынок, было, — весело проговорил дед.
— Ясно, — произнес Михась и, протянув руку, поздоровался с Емельяном.
— Про Емельяна мне все ясно, — не успокаивался дед, — а кто ты нонче такой — неясно... Детей не учишь. Воевать не воюешь... Давай докладай!
— Живешь в лесу, батя, а все-то ты знаешь...
— Сердце мое старое неспокойно. По ночам все думаю: к кому пристроился мой Михась? По каким путям-дорогам ходит? Ну скажи!
— Успокойся, отец, я с теми, кто ворога бьет.
— Бог тебе в помощь, сынок!
Емельян, сидя на лавке рядом с Михасем, придвинулся к нему поближе и спросил напрямую:
— Подпольщик или в партизанах?
— Выполняю задание райкома партии.
— Не спрашиваю, какое, но скажи: есть тут поблизости партизаны?
— К ним задумал? — Михась посмотрел прямо в глаза Емельяну.
— Воевать мне надо, бить фашиста... Понял?
— Понял и вижу, кто ты есть... Помогу тебе. Слово коммуниста. А пока подлечись у бати и будь готов к передислокации.
— Добро! — сказал Емельян и кивнул в сторону сидевшей у печки Олеси: как, мол, быть с ней?
