Клювастая ворона, откуда ни возьмись, села на ветку рядом с птичками и так каркнула, что бедные малышки от испуга вспорхнули и укрылись в лесной чащобе.
Емельян-воин тоже пока в укрытии пребывает, а пора бы и браться за оружие. Пора!
Беспокоила Емельяна Олеся. С ней в паре не навоюешь, значит, надо сначала надежно пристроить ее, а уж потом искать свой боевой рубеж. И решил Емельян идти в Поречье на поиск Олесиной матери и бабушки. Рисковый, конечно, шаг, но необходимый. Сумел забрать дитя из дома, сумей возвернуть его.
— В своем ли ты уме? — не одобрял дед Рыгор задумку Емельяна. — Схватят тебя супостаты... Не помилуют...
Но Емельян был тверд:
— Решено, дед Рыгор, и точка.
— Ногу твою подлечим — в партизаны пойдешь. Сын, уходя, сказывал, чтобы ждал вестей от него. Они тебя заберут... Понял? А об Олесе беспокойства не имей. Пригляжу...
— Разве Михась уже ушел?
— Подался своей дорогой...
— Ну и конспиратор! Жаль, что я его прозевал. Был вопрос к нему...
— Сказывай свой вопрос, может, ответ дам.
— Да ладно... Буду ждать вестей...
Емельянова нога постепенно приходила в норму: опухоль опала, сустав и ступня приобретали прежний вид, синева стала еле заметной. Емельян чувствовал, что вот-вот он крепко станет на обе ноги. Этого часа он с нетерпением ждал. Но дед Рыгор, пуская в ход все новые травы, продолжал врачевать. Чувствовалось, что эта работа доставляет ему большое удовольствие. Ему хотелось не только снять боль у Емельяна, но и доказать, что нет ничего целебнее трав, что только они избавляют человека от любой хвори и, если бы его воля, он бы всю нынешнюю медицину посадил на траволечение.
Дед Рыгор, колдуя над больной ногой Емельяна, нет-нет да и возвращался к рассказам Михася.
— Вот ироды-нехристи, туды их, гады ползучие, — клял он немцев-оккупантов и Гришку-полицая. — Слышь-ка, служивый, что еще натворили ироды в райцентре.
— Слушаю, слушаю.
— У выезда из местечка стоит Мыслотинская гора. Ну гора не гора, скорейше курган. Так вот, согнали германцы туды мужиков-евреев и заставили их на том кургане ров копать. Суток двое копали, а потом всех поставили у края рва и постреляли. Следом за мужиками привезли в машинах-фургонах женщин и детей, даже малюток, стариков да старух, словом, всех евреев, кто жил в местечке, из пулеметов побили. Потом засыпали ров, видать, там и раненые были, и вот тот ров долго как живой колыхался... Ну скажи, Емельян, откуда навалились на нашу голову такие паскуды-разбойники?
— Известно откуда — из Германии, дед Рыгор, из Германии, — в сердцах произнес Емельян.
— Михась мне сказывал, что в той Германии самые-самые ученые марксисты жили.
— Оно, конечно, рядом с добрым колосом и злое зелье растет. Гитлер, хвороба ему в печенку, хуже злой Натальи, у которой все люди канальи.
— Фашист он и есть фашист, — вздохнул Емельян и прилег на нары. Полежал этак с полчаса и вдруг сразу вслух произнес: — Эх, мне бы пару гранат.
— Чего-чего? — не расслышал дед Рыгор.
— Гранаты, говорю, мне нужны.
— Много ль надо?
— На первый случай хотя бы парочку раздобыть.
— Всего?
Емельян приподнялся на нарах:
— А что, может, заначка есть?
— Заначки нет, но гранаты имеются, — тихо произнес дед. — Михасев запас.
— Неужто имеются?
— Вот те крест. Германские...
— Сгодятся и германские.
— Так и быть, дам тебе две штуки. Только скажи, в кого собрался пулять?
— Говорил же вам, что в Поречье пойду... Там сгодятся...
— Не передумал все-таки?
— Нет, не передумал.
Покинул Емельян избу в час вечерний, когда лес вот-вот должен был погрузиться во тьму. Вышел на волю, поглядел на небо — не вызвездилось ли? — и перед дорогой присел на завалинку. Следом из избы вышел и дед Рыгор.
— Дождя, кажись, не будет, — сказал дед и сел рядом с Емельяном.
Помолчали, а поднявшись с завалинки, дед Рыгор спросил:
— Ничего не забыл?
Емельян, потрогав вещмешок, в котором лежали гранаты и автомат да краюха хлеба с салом, сказал:
— Все при мне.
— А хату моего сродного брата Архипа найдешь?
— Постараюсь, коль потребуется.
— Так и скажи Архипу: от Рыгора пришел. Он добрый старик, на постой пустит... Только про Михася ничего не кажи — не знаю, мол.
— Понял, дед Рыгор, понял.
— Тады пошли.
И дед Рыгор в роли направляющего пошел по тропинке, которой всегда хаживал, когда была надобность идти в Поречье. Эту лесную дорожку — самый кратчайший путь из леса к бубновскому большаку — знал только он один, ибо сам же ее и проложил. Вот и решил, чтоб Емельян не плутал, вывести его по этой тропе.
Шли молча, лишь изредка дед Рыгор наставлял:
— Дорогу-то запоминай. По ней же и возвертайся.
— Есть возвертаться по ней же!
— Смотри мне!
У большака остановились.
— Вон туды путь держи. — Дед Рыгор показал налево. — Прямиком иди — в Поречье упрешься... Ну, бывай!
Емельян обнял деда Рыгора, и так ему стало жаль расставаться со стариком, самым близким ему теперь человеком, что аж сердце защемило.
— Берегите, пожалуйста, Олесю, — прошептали Емельяновы губы. — Будет спрашивать про меня, скажите...
— Сам знаю, что сказать! Ты вот только возвертайся... и в целости...
Емельян повернул налево и грунтовым большаком подался в Поречье, а дед Рыгор потопал своей старой хоженой тропой. Невесело было на душе у старика. Беспокоила его неизвестность, в которую удалился Емельян. Как-то его встретит Поречье? Ведь не к теще на блины пошел...
Кончился лес, и большак вывел Емельяна к перезрелому нескошенному ржаному полю. Взял в руки колосок, а он пустой — осыпался, не дождался жнеца.
А где нынче жнецы? Нет их, война раскидала. А ржаное поле танки мнут да снаряды рвут.
Так, держа колосок в руке, снова тронулся в путь Емельян. Дорога повела его в горку, отчего он замедлил шаг, а когда поднялся на взгорок и посмотрел в сторону Поречья, совсем остановился: у горизонта небо высвечивалось огненным полукругом. Не иначе пожар!
И вдруг услышал голоса: то ли кто-то плакал, то ли причитал — не понять. Сошел на обочину в рожь и снова прислушался. Голоса приближались.
Емельян расстегнул вещмешок, сунул туда руку, чтоб на всякий случай быть готовым к действию с автоматом, и, опустившись на колено, приготовился к встрече... Но с кем — сам не знал.
Вот уже на дороге отчетливо вырисовались три темных силуэта: один большой и два маленьких. Вскоре Емельян точно определил — женщина с детьми. Она шла быстро, а ребятишки бежали трусцой.
Емельян привстал и пошел навстречу. Женщина, а за ней и дети шарахнулись в сторону. Все заголосили.
— Тише, — произнес Емельян, — успокойтесь... Я не бандит... Вас не трону... Откуда и кто такие?
Женщина, как смог приметить в темноте Емельян, еще совсем молодая, продолжая всхлипывать, прижала к подолу ребятишек и быстро затараторила:
— Из Поречья мы... Бежим со страху... Там палять... Людей тоже...
— Спокойнее, гражданка. Меня не бойся. Свой я, свой...
— Это добре, што свой. А там...
— Что там? Говори!
— Нас в кузню хотели затолкнуть... И спалить...
— Ничего не пойму. В какую кузню? Кто толкал вас?
— Германцы и Хведар, полицай одноглазый.
— Почему в кузню?
— Хведар кричал: «Всех партизанских прихвостней в кузню!». Человек с пятьдесят туды толкнули... И мою сестру Шурку тоже туды. Яна связным у партизан была... Потом германцы облили кузню керосином и подпалили ее... Все сгорели... И Шурка сгорела... в кузне.
Женщина упала наземь и зарыдала.
— Дяденька, не трогайте нас! — всхлипывали дети.
Емельян вынул из мешка хлеб с салом и отдал женщине, а она — детишкам. Ребята, видать, изрядно изголодавшиеся, накинулись на съестное и совсем успокоились, да и мать тоже поостыла. И только сейчас Емельян толком разобрался в ситуации, сложившейся в Поречье. Попалась на глаза Федору-полицаю вышедшая только что из леса и направлявшаяся по тропинке от реки в село Шура Ермалович. Он и скрутил комсомолку. Сначала был допрос с побоями, а потом кузница. За Шурой стали хватать всех, чьи родственники числились в партизанах. Набили полную кузницу... Вот отчего небо высвечивалось огненным полукругом — пылал людской костер... Никогда доселе не слышал Емельян о такой адской инквизиции.
— Как фамилия того полицая? — спросил Емельян.
— Гнидюк, — ответила женщина. — Хведар Гнидюк. Страшный, усы, как у таракана, а на глазу черная повязка... Не наш он. Из суседнего села...
— А вы куда идете?
— В Бубновку. Там мой свекор живет. К нему и бежим.
— Счастливый путь! — сказал Емельян и вышел на дорогу.
— Дзякуем за угощенье, добрый человек! — кричала Емельяну вслед женщина...
Шел Емельян, а в ушах звенели слова женщины: «Все сгорели... И Шурка сгорела... в кузне...» И словно дальний отзвук, следом несся малиновый перестук молота и наковальни, которые будоражили Емельянову память... Откуда ни возьмись, явилась кузница его детства и юности, та самая, которая от утренней зари дотемна все звенела и звенела на весь Исток. К ней, кузне, вели все тропинки. Кто вел сюда коня подковать, кто колесо катил, кто вез плуг, а кто просто так шел — покалякать. Уж тут мужики волю языкам давали, все новости сюда несли и мигом выкладывали. Молчал лишь дядя Фома — кузнец, мужик невысокий, с густыми черными усами и красным от огня и раскаленного железа лицом.
