— Верно, дед, — поддержал Шилов. — В ухе вкус — главная прелесть. А водка, она одуряет: ни вкуса, ни запаха не почувствуешь.
— Ты тоже хорош. — Дед в упор уставился на Шилова единственным глазом. — Юлишь да тары-бары разводишь сладкие. А у самого умысел на душе — по глазам вижу. Говори, с чем приехал, чего замыслил?
Заржал Корытин, нахально подмигнув инженеру: что, дескать, шеф, схлопотал по морде? Это тебе не в директорском кабинете важничать.
Шилову пришлось проглотить пилюлю: не станешь же связываться с полоумным стариком, мнящим себя кержацким пророком-ясновидцем.
— Ты не так меня понял, дедушка, — сдержанно произнес инженер. — А приехали мы действительно по делу. Только дело это не к тебе, а вот к нему, к твоему внуку.
— Никакой он мне не внук, басурман этакий, — отмахнулся дед.
— Не заводись, дед, — подал голос Гошка Полторанин. — Не на ту ногу нынче встал, что ли?
Уху хлебали молча, подолгу дули на деревянные ложки, потели, кряхтели — дед наварганил в ведре нечто острое, дерущее горло. Да и соли, пожалуй, явно переложил. Все деликатничали, стараясь не сталкиваться грубострогаными ложками, только Корытин, не церемонясь, вылавливал хариусов, мигом обсасывал их, а кости и головы совал сидящему рядом псу.
После ухи он все-таки не выдержал, налил себе из баклажки, выпил и, отдуваясь, сказал:
— Мы твоего Гошку, дед, именными часами наградили, а ты кочевряжишься.
— За награды платить надобно, — сказал Липат.
— Ну ты даешь, старик! Он заработал эту награду, понял? Вон сколько лошадей выходил!
Дед задумчиво посмотрел на табун, побурчал себе под нос, и Шилов решил перехватить нитку разговора:
— А теперь есть мнение выдвинуть товарища Полторанина на новую работу. Более ответственную.
— Эко понесло-поехало! — Дед хихикнул, тряхнул седыми космами. — «Ответственную!» Да его пороть еще надобно, страмца непутевого.
— Но-но, дед! — вскочил рассерженный Гошка. — Ты меня перед людями не позорь! Я не какой-нибудь шаромыжник, а рабочий человек. И ежели чего добился, так только своими руками, мозолями личными. И ты, дед, не встревай, коли меня заслуженно выдвигают. — Устав от такой длинной речи, Гошка передохнул, почесал затылок и спросил, переводя взгляд с Корытина на Шилова: — А куда выдвигают-то?
— Да вот хотим предложить тебе должность стрелка военизированной охраны, — сказал Шилов. — Парень ты надежный и стреляешь, говорят, отменно.
— Это уж точно, — солидно подтвердил Корытин и поболтал перед ухом баклажкой: много ли осталось?
— Я лошадей люблю, — вздохнул Гошка. — Такое дело.
— Вот и хорошо. Мы тебя как раз и определим в конный патруль.
— Денег-то сколь положите?
— Оклад двести рублей. Плюс бесплатная форма да еще надбавка за ночное дежурство.
Гошка в раздумье шмыгнул носом, посмотрел на деда: что посоветуешь? Однако дед равнодушно ковырял палкой в угольях, будто и не слышал разговора. Прижмурившись, Гошка представил себя в новенькой темносерой форме с зелеными петлицами, в фуражечке набекрень, в надраенных хромовых сапожках. И конечно, при часах… Представил, как охнет и обомлеет пышногрудая Грунька, как прижмется к плечу простоволосая, пахнущая духами…
— Ладно, — сдерживая трепет в голосе, сказал он. — Чего уж там… Ежели выдвигают, я согласный.
Перед отъездом Шилов поманил пальцем Гошку и, когда тот подошел, нагнулся с седла, доверительно сказал вполголоса:
— Ты вот что, Полторанин… У тебя лошадей сколько? Шестнадцать? Будешь завтра гнать на стройку пятнадцать — одну оставь здесь. Которую получше. Пусть дед пользуется в хозяйстве — он у тебя хороший, славный дед. А мы эту лошадь спишем. По акту.
— Да ведь как же?.. — опешил, ослабел от радости Гошка, — Лошадь-то вроде казенная… Государственная.
— Не беспокойся. Ты государству вон какую пользу принес. Без тебя кони все давно бы околели. Оставляй лошадь по праву.
— Спасибо…
Возвращались в самую жару. Тайга будто скисла, растяжелела и обвисла от палящих солнечных лучей, душным дурманом несло от прожаренных лесных полян, и даже сумрачные ельники не держали прохлады: воздух здесь был тяжелый, густой, напитанный запахами расплавленной смолы.
Корытина совсем разморило, развезло. Грузное тело его колыхалось в седле, как студень, голова телепалась в разные стороны, да так, что уже дважды подвыпивший новоиспеченный нач. ВОХРа терял по дороге свою войлочную шляпу-ермолку.
У брода через Выдриху Шилов заставил его сойти с коня и побултыхать в воде лохматую голову. Потом, освежившись, и сам, будто мимоходом, невзначай, спросил:
— Слушайте, Корытин, я вот все время ломаю себе голову: как это ловко вы управились о экскаватором в карьере? Ведь даже следователь не нашел за что зацепиться. Как вы ухитрились?
— А вы, значит, догадывались? — хохотнул довольный Корытин. — Очень просто сделал: взял в руки динамитную шашку, вставил шпур-запал и бросил со скалы вниз. Как гранату. Такие гранаты когда-то мастерили анненковцы. У меня опыт по этой части. Понимаете?
— Тьфу дьявол! — изумился Шилов. — И впрямь до смешного просто!
— На простоте и живем, — подмигнул Корытин.
«А ведь Евсей Корытин действовал не столько глупо, сколько нагло», — откровенно подумал Шилов. Да, собственно говоря, и он, Шилов, умевший и любивший лавировать, знающий цену житейским тонкостям, сейчас тоже поступает не лучшим образом. Но иначе нельзя, к сожалению… Приходится рисковать — некогда. Жизнь не дает передышки.
Благодатная подходила пора. В мае — июне отхлестали ливневые дожди, а на июльскую макушку — теплынь, как по заказу. Отволглая земля пучилась травами, рожала-выплескивала тугую соковитую зелень, наряжалась бело-розовой пеной цветенья.
Небывалые травостои вымахали в логах — прямо по конскую холку, густые, как сапожная щетка. Без оселка и прокоса не пройдешь: тупится литовка. Покосы делили всюду, даже на косогорах, на галечниках, где раньше лишь чахлая полынка кудрявилась, а нынче в пояс стеной вставало разнотравье.
Мужики спешили то там, то здесь прихватить даровой клок, матерно спорили, хватали друг друга за бороды. Особенно кержаки — народ нахрапистый и цепкий, где взял, там уж не положит. Потому и приходилось Вахромееву целыми днями мотаться по окрестном увалам, логам и распадкам: уговаривать, урезонивать, мирить, а то и употреблять предоставленную власть.
Чудной народ! Мир бурлил и клокотал потрясениями, кипел революционными страстями, в Европе война разгоралась, вся страна жила невиданными рекордами летчиков (на Дальний Восток махнули без посадки!), а Кержацкая падь, знай, мусолила покосные делянки, сучила рукава, размахивала задубелыми кулачищами.
Живут-то поистине в щели! Справа — моховые утесы, слева — Золотуха каменными россыпями навалилась. Солнце четыре часа в день бывает, да и то летом, зимой — того меньше. Правильно доктора говорят: ущельная сырость — источник всякой заразы, то бишь инфекции. И какой только дурак придумал именно там в свое время рубить избы? Как будто где-нибудь можно спрятаться от мира. Нет такого места на земле…
И ведь будут корпеть в этой щели, как сурки, молитвы распевать, лбы поклонами расшибать, покуда не выкуришь их на свет, на волю, не сольешь с трудовым сознательным черемшанским населением.
Теперь настало время браться за это вплотную — третьего дня наконец-то райисполком прислал бумагу о выделении фондов на переселение кержаков в Заречье. Место тут удобное, открытый взгорок, земли тучной вволю; хочешь, огороды разводи, а то и ржаной клин отмеривай — хватит на всех. Перетаскивать избы хлопотно, конечно, но не так уж и трудно — тракторы стройка дает, сани-волокуши тоже. К тому же кержацкие избы, рубленные венцом в лапу, для разборки удобны: вынул несколько скоб-клямор и за полдня весь сруб расчехвостить можно. Ну, а кто желает, руби новую избу — деньги теперь имеются, лесозавод готов отпустить бревна в необходимом количестве.
Как ни крути ни верти, не пригодна Кержацкая падь для жилья — вот что главное! Место опасное, ко всему прочему, потому как по проекту именно в речку Кедровку пойдут сбросовые воды с плотины. В общем-то их должно быть немного, ну а если необычный паводок перехлестнет этот проект! Вода есть вода.
Надо переселять, но как подступиться, с чего начинать? Кержатня поднимет хай, оплюет, камнями закидает — только попробуй сунься к ним на сходку с таким предложением. Не случайно Вахромеев уже год тянул, откладывал это дело под разными предлогами, понимал: приросли кержаки к своей щели, как лишайник к камню. Соскабливать придется, не иначе…
Силой тут не возьмешь, да и какая у него сила! Один участковый Бурнашов. И он наверняка не пойдет, прикинется больным — жена-то у него чистопородная кержачка из клинычевской семьи.
