Итак, в конце концов мы с Куртом решили, что будем здороваться за руку не с каждым. Только с Мартином и Гансом.
Курт и я говорили вообще обо всем. Мы как эксперты не позволяли более молодым активистам учить нас жить, даже если те успели уже окончить антифашистскую школу в Москве.
— Я подожду еще восемь дней! — возмущенно заявил мне Курт, когда мы вечером шли из барака активистов к себе домой в свой рабочий барак. — Если через восемь дней не будет официального сообщения о том, что нас без ограничений включили в состав актива, тогда я возвращаюсь в свою бригаду и выхожу на работу!
Несмотря на свое пристрастие к французской философии, Курт был по своему характеру довольно вспыльчивым.
— В этом деле не стоит поступать опрометчиво! — советую я ему. — Ларсен хочет, чтобы мы были в активе.
Ганс и Мартин тоже хотят этого. А остальные мямли могут убираться на все четыре стороны! Нам с тобой нет до них никакого дела!
Мне больше всего нравятся вечера в первом бараке. Днем мы обычно заняты. Мартин пишет отчеты о проделанной работе. Курт работает над своим планом по спасению Германии. Я рисую портреты Сталина. Мы стараемся честно отработать свою миску супа.
Но по вечерам Мартин, Курт и я собираемся где-нибудь в углу барака. Мартин как-то однажды сказал:
— Теперь нам не хватает только еще одного приятеля, с которым я познакомился во фронтовой школе. Он тоже был журналистом. Между прочим, гауптманом. Я еще никогда в жизни не встречал человека, который знал бы так много. Но однажды он решил бежать. Средь бела дня. Своего рода мания преследования.
Курт любит цитировать французских философов XVIII века. Когда он вернется домой, то купит все их труды.
Мы беседуем на самые разные темы. Но только не о еде. Может быть, нам следует поговорить о том, что активисты все-таки не получают от русских дополнительное питание? Вот только едят они больше. Точно так же, как и староста лагеря и его люди. Но и лагерный парикмахер не питается из общего котла в бараках, где живут рабочие бригады. Русские разрешают парикмахеру питаться отдельно, прямо на кухне, куда он приходит со своим котелком. В лагере насчитывается еще семьдесят, а может быть, и сто двадцать других пленных, которые пользуются привилегией питаться отдельно от остальных. Они съедают примерно в три раза больше того, что им положено. Из-за этого остальные пленные получают меньше.
Время от времени Ганс подает жалобу коменданту лагеря, чтобы уменьшить число тех, кто питается отдельно. В течение примерно двух недель на кухню приходят не более двадцати человек со своими котелками за отдельным питанием. И тогда среди пленных проходит слух:
— Смотрите-ка, актив заботится о нас, простых пленных!
Но потом портному приказывают сшить из новой немецкой шинели, хранящейся на складе, штатский пиджак для товарища Борисова. И тогда перед окном раздачи на кухне появляются сразу два новых клиента — портной и рабочий склада. «По приказу старшего лейтенанта Борисова!» И само собой разумеется, они получают тройную порцию. В противном случае отдельное питание не имело бы никакого смысла!
Так что бессмысленно разговаривать о еде. Ведь все равно ничего нельзя изменить.
У нас не принято разговаривать и о политической обстановке. Об этом я могу поговорить с Шауте, когда у нас с ним совпадают ночные дежурства. Но в антифашистском активе нельзя поговорить о политике даже с лучшим другом.
Мы получаем всю информацию, необходимую для наших сообщений, от Ларсена. А он, в свою очередь, должен брать ее только в газете «Известия». Если при общении с другими пленными мы делаем вид, что верим всему тому, что нам предписывает говорить правительственный печатный орган Москвы, то и в разговорах между собой мы не можем вести себя иначе. Не можем же мы, выступая в рабочих бараках с нашими сообщениями и делая вид, что действительно верим в долговечность союза между Сталиным и Черчиллем, потом шушукаться в первом бараке и иронизировать по поводу того, какую же чушь несли во время своих выступлений? Этого никакие нервы не выдержат!
Поэтому в первом бараке мы молчим о политике.
Мы даже не решаемся беседовать на щекотливые философские темы.
Например, такой вопрос: какое мировоззрение — материалистическое или идеалистическое — верно отражает действительность.
Да, дома в гостиной бабушки или на уроке религии все было просто: в расчет принимался только идеализм.
Но в Советском Союзе Фрицхен Мюллер, который был в антифашистской школе в Москве, докажет тебе коротко и ясно, что прав только материализм.
— Смотри! — говорит Фрицхен Мюллер пятидесятилетнему учителю, которого они называют «епископом Падерборнским». — Если у тебя есть яблоко, тогда идеалисты скажут: «Яблоко существует только в твоем воображении». Вот какая несусветная чушь! А материалисты, напротив, говорят: «Нет, яблоко действительно существует, так как ты можешь его попробовать и даже съесть».
Но тогда «епископ Падерборнский» обращается к любимому Господу Богу.
— Мир гораздо больше, чем яблоко! — пытается возразить он.
Но Фрицхен Мюллер, который с гордостью рассказывает, что всегда был антифашистом, так как смог увильнуть даже от службы в юнгфольке, — Фрицхен Мюллер просто-напросто поднимает на смех «епископа Падерборнского»:
— Любой разумный человек может быть только за материализм!
Несомненно, Фрицхен Мюллер прав, так как у него цветущий, здоровый цвет лица, потому что он жрет даже не три порции каши в обед, а целых пять.
Так же несомненно, что «епископ Падерборнский» со своим идеализмом не прав, так как выглядит он как сама смерть, потому что в свои пятьдесят лет все еще день за днем должен таскать в лагерь брикеты торфа.
Но я не хочу больше выходить на торфоразработки. Поэтому я обращаюсь к Фрицхену Мюллеру:
— А что ты думаешь обо мне? Я вовсе не разделяю взгляды идеалистов. Но я пока еще не стою на все сто процентов и на базе материализма. Ведь я еще не был в антифашистской школе. Я только хочу попасть в нее.
И этой своей репликой я уже немало сделал в области философии на благо любимого Господа.
Думаю, теперь понятно, почему Мартин, Курт и я не беседуем на философские темы, когда по вечерам собираемся в нашем углу первого барака.
Насколько я помню, мы не говорим и о наших женах.
Возможно, именно в этот момент моя жена с тоской вспоминает меня.
Разве мог я в это же время сказать: «Я не всегда ладил со своей женой»?
Это было бы непорядочно по отношению к ней.
Но я не могу рассказать своим друзьям и о счастливых часах, проведенных с женой. Я же не хочу выглядеть в их глазах человеком, которого нужда заставляет обратиться к Богу и делает сентиментальным!
Мартин тоже никогда не говорит о своей жене. Точнее, невесте. Он обручился перед самой отправкой на фронт, а с тех пор прошло уже много времени.
И только Курт время от времени вспоминает о своей жене. У них настоящая семья и уже есть дети. О счастливых семьях мужчины обычно между собой не говорят.
Однако мы много говорим о разных чудесах и странностях. О том, что не упоминается в московском плане обучения актива. Так что мы не можем сказать ничего такого, что могло бы показаться опасным Фрицхену Мюллеру.
Иногда к нашим разговорам присоединяется и Ганс.
— У меня так мало времени! — обычно говорит он. — Что я еще хотел вам сказать, — обращается он к Курту и ко мне, — с 1 мая вы будете официально включены в список активистов. Тогда вы переедете в наш первый барак. А то не дело, когда вы каждый вечер вынуждены уходить спать в рабочий барак.
— Ну, вот и отлично! — говорю я.
Курт молчит, он, видимо, думает: «Сколько раз Ганс уже обещал нам это!»
Дело в том, что в последнее время Курта и меня все чаще включают в рабочие бригады. Там действительно часто не хватает людей.
Но чаще всего нас посылает на какую-нибудь работу Клаус, староста лагеря, когда поссорится с антифашистским активом. Конечно, он не сам отдает нам приказ о выходе на работу. Ведь ему достаточно лишь намекнуть старосте нашего барака.
И вообще, между администрацией и активом часто происходят трения.
Администрацию представляет староста лагеря и его люди.
Актив же пытается играть роль своего рода профсоюза военнопленных.
Немецкая администрация стоит ближе к русскому коменданту лагеря. Она обязана заботиться о том, чтобы пленные всегда выполняли нормы выработки.
Но зато актив стоит ближе ко второму отделу. Он должен перевоспитывать бывших военнослужащих фашистско-германского вермахта и превращать их в антифашистов и друзей миролюбивого Советского Союза. «Как у пленных может сложиться хорошее впечатление о Советском Союзе, если с ними не будут обращаться по-человечески?» — этот девиз позволяет многого добиться. Он является моральным фундаментом работы актива.
