— Надо не быть глюпий, чтоб сделайт такое дело, — говорил Карл Шульц.
Я рассказала ему, что мой брат живет в Болотном поселке, что он когда-то был в плену, в Германии, жил в батраках у какого-то барона и научился там говорить по-ихнему. Карл обрадовался, вскочил со стула:
— Очень корошо. Тащийт его сюда, я взирайт на него. Это очень корошо!
Они познакомились. Через этого Карла брат узнал, что гитлеровцев все больше и больше беспокоят партизаны, и поэтому они решили согнать всех мужчин из деревень в одно место, за колючую проволоку, в концлагерь.
Недалеко от моей хаты был перекинут через речку деревянный мост. Его охранял постовой, поляк. В будке сидел. Смешной такой дядька: высокий, худой и сутулый. Усы длинные, как у таракана, и прокуренные, прокопченные табачным дымом. Не выпускал цигарку изо рта. И хоть он тоже по злой воле служил фашистам, подчинялся им, но был честный и умный человек. Заходил к нам еще чаще, чем Шульц. Встречаясь, они рассказывали друг другу, какие яблони растут в Германии и какие в Польше, где вкуснее картошка и как надо ухаживать за скотом.
Как-то Петя прибежал с речки, где он купался (а в это время во дворе на завалинке беседовали Шульц и Вишневский) и незаметно для гостей отозвал меня в сторону:
— Мам, в огороде под ракитой сидит незнакомый человек.
— Что ему надо?
— Просил меня узнать, есть ли у нас кто-нибудь посторонний?
— А ему какое дело?
— Прийти хочет сюда.
— Пусть идет.
— Наверное, боится.
— Пусть тогда сидит под ракитой. Волков бояться — в лес не ходить.
— Но, мам…
— Мне нет дела до незнакомых.
Наконец Шульц и Вишневский ушли. Я невольно подумывала о том человеке, который сидел под ракитой. Зачем я нужна ему? Вечером, когда я доила во дворе корову, меня кто-то позвал из-за угла землянки.
— Можно к вам?
— Тю, перепугал. Ты кто?
Это был невысокого роста, сутулый человек в сером, из грубого брезента плаще. Глаза пронзительные, колючие. Он остановился около меня и, наклонившись, сказал тихо:
— Я свой. Додаивай корову, я войду в дом. Здесь могут увидеть.
Я додоила, проверила запор в калитке и тоже вошла в дом.
— Ну, что тут за своячок объявился?
— Я, Ариша, от партизан. Тебе есть поручение.
Слишком откровенно он начал разговор.
— От каких партизан? — спрашиваю. — Какое поручение? Кто ты такой? У тебя на лбу не написано. Что ты за посол? Я не собираюсь идти в партизаны: у меня дети, я должна их уберечь и вырастить.
— Успокойся. Никуда не надо идти. Поглядывай, что на шоссе делается, какие танки идут, сколько? Мы будем поддерживать с тобой связь. От немцев не отворачивайся.
Поглядела я на него внимательно: страшно усталый, несимпатичный, силится скривить улыбку, чтоб как-то я смягчилась.
— Иди-ка ты, мил человек, туда, откуда пришел. У меня своей заботы хватит. Ты ошибся адресом. Иди к соседу Кирюше. Его жена Праскута целые дни сидит у окна, поджидает, когда полюбовничек вернется. Пусть заодно и танки считает. Ожирела баба от безделья.
— Кирюша с Праскутой не подходят, не те люди.
Вижу, он правильно понимает моих соседей. Не те люди, нельзя на них положиться. Вслух говорю:
— У меня тоже особой метки нет.
Он вздохнул, задумчиво посмотрел на меня:
— Зря. Я понимаю тебя. Ты все же поглядывай на дорогу.
— Когда мне этим делом заниматься?
— Мам, давай я за тебя буду, — сказал Петя.
— А ты зачем здесь? Еще проболтаешься… повесят нас.
— Ни за что! Я ведь не маленький!
— Я ему верю. Он вполне справится, — сказал незнакомый человек. — Ариша, можно к вам прислать на квартиру одноглазого сапожника. Тихий человек, безобидный.
— Так, может, вы не за танками приходили, а чтоб устроить этого человека?
— Пусть будет так.
— У меня тут часто бывают посторонние.
— Что поделаешь? Может, это и хорошо! Больше доверия.
— Присылай. Документы есть у него?
— Документы в полном порядке. Брат вашего покойного мужа из-под Москвы.
Я вдруг вспомнила, что в нашем альбоме в самом деле есть фотография деверя, то есть брата моего покойного мужа с черной повязкой на левом глазу. В жизни я с ним никогда не встречалась. Был слух, что он тоже давно ушел на тот свет.
— Значит, новый родственник объявился. Воскрес?
— Вероятно. Так надо, Ариша. Будем считать, что родственник.
— Петя, неси альбом… Вот мой деверь. Похож на сапожника?
— Это почти один и тот же человек. Хорошо, что сохранилось фото… А письма есть?
Я нашла два письма. Он взял их, чтобы изучить почерк и содержание. Обещал вернуть. Уходя, сказал Пете:
— Ты понимаешь, что обо всем, что видел и слышал — ни одному человеку.
— Я — как мама. Кремень! Умею язык за зубами держать.
— Хороший у тебя сын, Ариша. До свидания.
Он ушел, а я даже забыла спросить, как его зовут.
Забыла сказать, что когда с Ульяшей вернулись в родную деревню, то нас засыпали новостями, так иногда человека засыпают в шутку зерном на току: по горло. Перво-наперво Ульяше сообщили, что ее сын, бывший студентик, стал переводчиком у немцев. Ульяша побледнела, захлебнулась воздухом, уставила на меня испуганные дикие глаза и начала оседать на землю. Такого с ней никогда не было. Я привела ее в чувство. Она долго сидела на земле, рыдала и не смотрела на людей.
— А ты знаешь, может, так надо, — сказала я, когда разошлись люди.
— У тебя все: может… так надо.
— Он все будет знать, что немцы затевают. Поняла?
После этого она немножко успокоилась.
— А вторая новость: объявились Николай Балбота и Никола Зубленко и уже работают полицаями. То есть, они нигде не терялись, а просто дезертировали. Могла ли я месяц назад подумать, что Никола Балбота, этот кудрявый, всегда веселый, улыбчивый парень станет полицаем и будет измываться над односельчанами?
Нас всех рябковских жителей согнали по немецкому приказу на площадь. Солдаты с автоматами в руках окружили площадь. Прошел слух, что они часто так делают, то есть сгоняют людей в одну кучу, когда собираются расстрелять всех до единого…
Вместе с немецкими офицерами на правленческое крыльцо поднялся Павлик, сын Ульяши, и сказал, что по распоряжению немецкого коменданта старостой назначается Василь Васильевич Кузик, бывший колхозный счетовод, что все должны его уважать и выполнять его распоряжения, что на площади будет сделана виселица и ослушники будут на ней повешены. Дальше Павлик объявил, что власти разрешают населению поделить рожь на корню и поле картошки. Потом выступил офицер, обвел всех взглядом и крикнул:
— Ми ваш спаситель и освободитель, ви должны жить с нами в добр и согласи.
— У-р-р-я!
Все молчали.
— У-р-р-я!
Гробовое молчание.
— Ми вас научим кричайт уря. Староста! Сюда!
Василь Кузик отделился от толпы и пошел к офицеру. В это время звякнуло правленческое окно, раздался выстрел, и Кузик повалился на землю, как когда-то от сердечного приступа повалился учитель Скидушек. Начался переполох. Солдаты окружили контору, а в толпе закричал кто-то: «У-р-р-а!»
— Молшать!
Обыскали всех до единого, но нагана не нашли. Не нашли и того, кто стрелял. После прошел тайный слух, что в то время, когда выступал офицер, Павлик, сын Ульяши, якобы, зашел в контору, выстрелил через окно в Кузика, а потом смешался с толпой, сделав вид, что тоже ищет преступника. Кузик был ранен в ногу, остался жив. Офицер сказал, что преступник будет найден и повешен на площади.
Назавтра в теплый денек многие пришли на колхозный ток, чтобы обсудить, как убирать хлеб. Интересно, что два трактора СХТЗ куда-то исчезли, как сквозь землю провалились. Лошадей из конюшни забрали те, кто мог за ними ходить. Мы сидели на пустых телегах посреди тока и сговаривались, кто будет ремонтировать машины, каких лошадей запрягать в самосброски. Пришли на ток и Кирюша с Праскутой. Кирюша напустился на брата Тихоню:
— Где тракторы? Ты на них работал!
— Что так беспокоишься? Хочешь, чтоб я на тракторе убрал твой участок, а может, и обмолотил. У тебя Праскута, как паровоз: пых-пых! Сила!
Все засмеялись.
— Ты, гад полосатый, что надо мной смеешься? Я тебе глаза выцарапаю, — набросилась на Тихоню свояченица. — Я и так богом наказана.
— И поделом.
— Смотри-ка, сюда едет Иван Иванович, учитель. Он тоже хорошо разбирается в технике. Поможет.
— А зачем с ним на телеге немец с автоматом? Поди, арестовали Скидушка?
В Рябках Ивана Ивановича по-уличному, заглазно, называли Скидушком, то есть подкидышем. Никто не знал, откуда он появился в наших местах. Несколько лет детей учил. Ходил всегда в длинной серой шинели и без шапки, волосы светлые, но жесткие и завитые в кольцо, как у негра. Часто отирался в правлении колхоза, держался солидно, в споры не вступал. Никогда и ни с кем не пил. Жил одиноко. Его почему-то побаивались.
