— Скоро ли победите? — спрашиваю.
Он так долго и подозрительно посмотрел на меня.
— Это военный тайн. Москва возьмем, и тогда капут…
Хотела сказать: «Наполеон был в Москве, да сплыл». — Но промолчала.
Офицер спросил:
— Имеешь талант сделайт из этого клеба превосходный булька?
— Умею ли я печь хлеб?
— Да, да. Стряпайт.
— Как же! У меня в хате большая русская печь.
— О! Интэрэсно. Идем взирайт своим глазом.
Он переступил порог, втянул в легкие воздух и слегка выпучил глаза. Наверное, решила я, не понравился наш домашний дух. Хотя пахло вкусно: борщом и свежеиспеченным хлебом. Вижу: сам слюнки глотает, а кадык ходит, как поршень — туда-сюда.
Справа у стены стоял высокий старинный книжный шкаф ручной работы. Он был сверху донизу заполнен книгами в кожаных переплетах. Мой отец был грамотен, работал когда-то волостным писарем и сумел собрать довольно приличную библиотечку. Он очень гордился ею. Крестьяне иногда приходили, спрашивали: «Емельян Фомич, а что в твоих книгах сказано о революции?» — И начиналась беседа.
Офицер взглянул на книги и удивленно поднял брови:
— Ви читайт книги? Ви не глюпий женщин.
— Все это перечитала не на один ряд.
— Ви много читайт и нихт арбайтен? А молятилька, коровь… клеб?..
— Все успеваем.
— Какой здесь книг?
— Пушкин, Гоголь, Толстой, Гёте, Шиллер и другие.
— Немец тоже люпим?
— Это были гуманные немцы.
— Я тоже гуман. Ошен гуман. Моя фамилий Клаус Штельцер. Майор.
— Очень приятно.
Он потянул носом воздух:
— Ошшен вкусно! Покажи клеб.
Большие, пышные, с нежным румянцем булки лежали около стены на широкой желтоватой, как воск, чисто вымытой лавке под белыми рушниками. Я приподняла рушник, взяла булку, подала ему.
— О, вот это русский ка-ра-вай, — он улыбнулся. — Как у вас коворят: на чужой ка-ра-вай рот не разевай.
— Да, да. Но ты попробуй разинь… (Думаю: вдруг от зависти и жадности подавишься).
Он отломил кусочек, понюхал, пожевал.
— Ошень корош. Будешь делать нам превосходный булька. Печь клеб.
— Вот те на… Мука хорошая нужна. Где я возьму ее, дрова нужны. Да мне и некогда.
Он нахмурился и топнул ногой.
— Есть когда. Я приказайт. Все будет. Я нашальник. Буду жить верст пять отсюда в лесу.
— В лесу? А что вы там будете делать?
— О люпопитний пап. (Значит: баба). — Он удивленно вытаращил глаза: — Отдыхайт и кушайт твой клеб. И с фрау шури-мури, — засмеялся.
— Хлебного кваску не хотите отведать?
Он пожал плечами. Я налила из жбана яристого кваса.
Клаус Штельцер подозрительно посмотрел на меня.
— Не бойтесь, не отравлен. Полезен.
— Попробуем. Русски экзотик.
Он выпил все до дна, не отрываясь от кружки.
— Ошень вкусно. Кисли-пресни. Корош. Я буду ездит по суббота пить квас.
— Пожалуйста, господин Штельцер.
Скоро привезли хорошую русскую пшеничную муку, я завела квашню, испекла десять булок. За ними приехали фрицы на машине. Штельцер стал ездить ко мне по субботам пить свежий квас.
По деревне быстро распространился слух о том, что я работаю на немцев, пеку для них хлеб. Одноглазый, сапожник Егор Иванович очень обрадовался моей деловой связи с немцами. Мой дом для них не был подозрительным. Я понимала, что Егор Иванович не сапожник, хотя у него в рюкзаке оказались железная лапа, молоток, щипцы, шило, дратва, даже мелкие деревянные гвозди — все то, что необходимо сапожнику для мелкого ремонта обуви. Впоследствии я узнала, что он в сапожном деле большой мастер. Он на второй день пересмотрел все наши кожаные обутки и принялся приводить их в исправность. Ребятишки не отходили от него, любовались, как он орудует молотком и шилом. Егор Иванович надел потертую кожаную куртку, пеструю кепку с ушами, завязанными на макушке, широкие штаны и старые лакированные туфли с острыми и длинными носками. Взглянув на него, можно было подумать, что этот человек когда-то умел пустить пыль в глаза, но, видать, жизнь его крепко помолотила, и теперь он живет воспоминаниями, смирился с судьбой и рад кусочку хлеба и какому-нибудь теплому углу.
Он пошел к старосте отметиться, объяснил ему, что прибыл в этот поселок к брату, но брата, как оказалось, давно уже нет в живых, что он временно остановился у снохи Ариши, знает сапожное дело. А вообще-то у большевиков отсидел десять лет, строил Беломоро-Балтийский канал, потерял здоровье и сейчас нуждается в материальной помощи. На починке сапог, наверное, и куска хлеба не заработаешь, а сидеть на шее у Ариши он не собирается, у нее трое детей. Землю копать он тоже не может… Как быть? Помогите!
— А за что сидел у большевиков? — спросил Василь Васильевич Кузик.
— Завмагом работал, немного попользовался… Сами знаете… Такое дело.
— Знаю. В общем, ты любитель на даровщинку жить. У большевиков дармоедничал, теперь собираешься на немецкой шее прокатиться. Ты чем-то смахиваешь на своего брата: тот всю жизнь болтался туда-сюда, а ты, видать, еще похлеще его.
Василь Васильевич долго копался в документах Егора Ивановича и, возвращая их, сказал:
— Не вздумай воровством заниматься, мы тебя быстро вздернем или последний глаз выколем. Бесплатно.
Егор Иванович постоял, помялся у порога.
— Ну, что еще надо? — нахмурился Кузик.
— Может быть, здесь у кого-нибудь из бывших активистов можно что-нибудь отобрать и мне отдать. — Бесплатно…
— Мне моя голова дороже твоего желудка. Отобрать! Иди, гад.
По совету Егора Ивановича при встрече с бабами, если они что-то спрашивали о нем, я говорила:
— Нахлебник он, не рада ему. Всю жизнь где-то по тюрьмам таскался, а теперь, весь искалеченный, отыскал нас: кормите его…
— На что он тебе? Прогони, — советовали бабы.
— Я и так заявила: вот бог, а вон порог. Сейчас шляется где-то, сапожничает…
— Ничего. От немецкой булки и ему отломишь краюшку, — злобствовали бабы.
— У них каждый грамм на учете.
В деревне сложилось мнение о Егоре Ивановиче, как о непутевом, никудышном человеке. С ним никто не хотел заводить знакомство. Да он почти и не показывался на улице. Целыми днями сидел в задней комнате и наблюдал из окон за движением немецких танков, машин с солдатами и все записывал на листок, потом жег этот листок и куда-то уходил, наверное, с кем-то встречался, передавал сведения. Все это я поняла значительно позже и поняла также то, что он выполнял особо важное задание. Ему очень хотелось узнать, что строят немцы в стороне от шоссе, в лесу. Что они там что-то сооружали, Егор Иванович не сомневался. Недаром же окружили большую территорию тремя рядами колючей проволоки и тщательно охраняли… Оттуда на машине ко мне ездили за хлебом каждый день. Я превратила свою печь в маленький хлебозавод. Пекла я булки не только для захватчиков, но и для партизан. Они тоже иногда подъезжали на немецкой машине в немецком обмундировании, грузили ящики с хлебом и уезжали.
Егору Ивановичу решить головоломку помог Карл Шульц. Однажды он остановил свой каток против нашего дома, зашел к нам. Я угостила его чаем, и он рассказал мне, что его каток хотели отправить туда, куда увозят мой хлеб — на строительство дороги к складу боеприпасов, но потом почему-то передумали, и он рад этому, здесь он свободнее, только боится подорваться на мине.
— Ну, Арина Емельяновна, теперь надо мне прогуляться, кое у кого обувь починить, — сказал Егор Иванович.
И ушел. Целую неделю не появлялся. Его, как я поняла, интересовала немецкая база. По деревне уже прошел слух, что от шоссе проделан сверток в лес, в Попову рощу, и по этому свертку идут машины с высокими крытыми кузовами, везут какие-то желто-зеленые ящики, что там, в Поповой роще, за колючей проволокой лежат штабеля этих ящиков, построены часовые вышки и полно сторожевых собак.
Вернулся Егор Иванович чем-то озабоченный, задумчивый. А в его отсутствие как-то ночью партизаны привели мне худую лошадь. Привели и во дворе оставили. Как будто приблудная, неизвестно чья. Вышла я утром в ограду, смотрю: на телеге упряжка лежит, хомут, дуга, вожжи, тут же рядом с телегой конь стоит. Траву жует. Я на нем стала работать по хозяйству. Как ни говори, лошадь — большая подмога. С поля воз соломы привезла, несколько копен сена, а ребятишки стали возить дрова.
Наши деревенские бабы иногда спрашивали:
— Ариша, где взяла клячу?
— У немцев купила за гуся.
А конь в самом деле был немецкий брабансон, ноги около щиколоток лохматые, копыта круглые и крепкие, грудь широкая, а грива густая. Потом откормила я конягу, красивый стал. Боялась, что немцы отберут. Но не отобрали, потому что он прихрамывал на правую переднюю ногу, она была прострелена. Ульяша, Тихоня и его брат Кирюша ездили на нем в лес. Никому не отказывала конягу. Берите, но жалейте, вовремя кормите, поите.
