Горел рот, горели глаза от ослепительного света дня и мрака ночи, сменявших друг друга на походе. Но больше всего его терзал внутренний жар, сжигавший каждую клеточку тела. Это была долгая, неутолимая жажда битвы, здесь, как и на фронтах во Франции, Югославии, России, в Африке, во всем мире; на фронтах всего мира, который они завоевывали с марша. Жажда, соединенная с усталостью тела, продолжавшаяся и сейчас.
Он взглянул вверх, на белый флаг; посмотрел на площадь Валианос, развороченную бомбежками. Асфальт мостовой был разбит, в круглой воронке обнажилась земля под слоем бетона. Здания, окружающие площадь, рухнули или были повреждены, в том числе и многие кафе. В одном кафе стены, словно кулисы, обрамляли под открытым небом шкафы и стулья, засыпанные обломками. А рядом со скамьей, на двух клумбах, цвели нетронутые кусты нежно-апельсиновых далий; цветы с их хрупкостью, каким-то чудом оставшиеся чистыми среди пыли разрушений. Карл удивленно смотрел на них усталыми глазами; он протянул руку и сорвал цветок. Положив его на ладонь, он долго глядел на тонкие прожилки лепестков, на сломанный стебель.
Скольких он убил?
Он не мог сказать этого. Быть может, сотню. Со вчерашней зари он шел через дымящиеся деревни Кефаллинии. Дафни, Куруклата, Фарса; разбитые артиллерийские батареи, уничтоженные пулеметные гнезда, пехотинцы, застигнутые в крестьянских домиках, за углом церкви, в лесах, в оливковых рощах. Расстрелянные в оврагах.
Скольких он расстрелял?
Карл Риттер отбросил цветок. Теперь он уже достаточно отдохнул, надо было вставать. Отдохнули и его солдаты; они успели поесть и сидели тут же, на земле. Кое-кто курил, разговаривал; но большинство из них молчали, задумчивые, словно погруженные в далекие мысли. В тишине они смотрели прямо перед собой.
Жаль, думал он, что в момент победы тебя одолевает эта смертельная усталость, этот одуряющий утренний свет, жгучая жажда, сонливость. Карл Риттер не припоминал ни одного случая, когда бы ему удавалось полностью насладиться победой, просмаковать ее вкус. Победы приходили всегда неожиданно, когда физической выносливости грозил надрыв и напряжение чувств граничило с бесчувственностью.
Нужно было подняться со скамейки, пойти по развороченной мостовой площади — по этим подмосткам последнего акта представления; собрать своих солдат, которые вот-вот заснут. Нужно найти майора фон Хиршфельда, чтобы узнать точно, каково будет новое задание: куда идти, что делать, скольких еще расстрелять. Узнать от майора фон Хиршфельда, надо ли еще расстреливать и теперь, после того, как те вывесили белый флаг.
Но он продолжал сидеть, закинув руки на спинку скамьи, глядя то на белый флаг, то на колонны итальянских пленных. Пешком или на грузовиках этих пленных отправляли на набережную, в приморские казармы. У них был испуганный вид людей, которые никак не разберутся в новой обстановке, пришибленный вид побежденных. Черноволосые головы то и дело высовывались через борт автомашин или из рядов колонны; их взгляды блуждали по развалинам площади, по отдыхающим немецким солдатам, по нему, обер-лейтенанту победоносной армии. Казалось, они смотрели на него, чтобы завоевать его сочувствие, прощение; словно хотели внушить, что они-то ни в чем не виноваты.
Это были все те же глаза, казалось ему, которые смотрели на него со вчерашней зари; глаза человека униженного, стыдящегося и в то же время принужденного, стоя у стены, смотреть в глаза собственной смерти. Человека, который хочет внушить тебе что-то лишь своим взглядом раненого животного, так как у него отняты все иные средства общения. Взгляд пленных, захваченных и расстрелянных на Дафни, в Фарса и дальше, в Прокопате и еще дальше, по дороге к Аргостолиону — по дороге к этой площади Валианос, к этому белому флагу.
Скольких же все-таки он расстрелял — вот с таким же взглядом, полным изумления, внезапного осознания смерти и тут же угасшего ужаса? Чтобы защититься от автоматной очереди, у них были только голые руки, гимнастерка, расстегнутая на плече, рубашка, распахнутая на груди; и они падали, поднося к глазам эти голые руки, словно для того, чтобы заслониться от лица смерти.
А они, немцы, несли смерть у себя на плечах, подумал Карл Риттер; несли у себя на плечах вместе с победой. Может быть, поэтому они и ощущали усталость.
Он встал на ноги; все-таки надо поискать майора фон Хиршфельда или кого-нибудь, кто отдал бы ему распоряжения. Или его обязанности закончились вместе с окончанием военных действий? Он сделал несколько шагов по площади, которая не шаталась, как это ему показалось в первый момент, а незыблемо лежала под ногами. Поднялись и его солдаты; с сухим бряцаньем железа они подтянулись к нему, машинально подравнялись, готовые вновь пуститься в путь, безразличные и отрешенные, хоть и усталые. Он посмотрел на своих бравых солдат; их глаза, покрасневшие от бессонницы, оставались спокойными; голубизна этих глаз была сильнее красноты. Они разрушали, жгли, убивали; они прошли через битву — и вот, после привала, они снова готовы отправиться дальше.
Им достаточно было съесть сухарь, пожевать шоколада, чтобы вновь обрести утраченную энергию. А ведь за спиной у них остались сотни мертвецов.
Сколько же в точности?
Он отвел взгляд от их лиц, почерневших на солнце, на полях сражений, и увидел на дороге на Керамиеое, вьющейся по холму на уровне сорванных крыш домов, небольшую колонну машин, быстро спускавшуюся к городу. Она приблизилась, увеличивалась; теперь во главе автоколонны можно было различить офицеров из батальона горных стрелков, а сзади, на другой машине — генерала, командующего итальянской дивизией. Затем в облаке пыли ехало еще несколько машин с пленными итальянскими офицерами. Замыкал колонну грузовик автоматчиков.
Колонна, замедлив ход, остановилась на площади; за нею вкатилось облако пыли, которое проследовало дальше, окутав всю эвкалиптовую аллею. Немецкие офицеры вышли из машин; тяжело выпрыгнули и горные стрелки и построились перед входом в штаб командования, расставив ноги, с нацеленными автоматами. Вышел и итальянский генерал со своими офицерами; они как будто были немного растеряны, оказавшись в своем же штабе в качестве пленных. Генерал направился к входу в здание, впереди и сзади шли немецкие офицеры. Он пошел в свой штаб подписывать капитуляцию, подумал Карл Риттер. Безоговорочную капитуляцию.
Итальянские офицеры остались на площади, прислонившись к автомобилям; жалкая горсточка оставшихся в живых офицеров, подумал Карл Риттер; испуганные, неуверенные, осунувшиеся, как и их солдаты.
Он поднял глаза, пристально вгляделся в них, обойдя автоколонну по краю площади. Да, его друг — капитан, тоже был среди уцелевших. Альдо Пульизи избежал смерти и стоял здесь, опершись плечом о дверцу машины, без поясного и нагрудного ремня, в кителе без знаков отличия, и рассеянно смотрел на мостовую себе под ноги, на эвкалиптовую аллею, где облако пыли уже рассеялось… Казалось, он ждал, терпеливо ждал кого-то, кто мог прийти из аллеи, но ждал без большой уверенности и охоты.
По эвкалиптовой аллее шли городские жители, беженцы, укрывавшиеся в горах и теперь возвращавшиеся небольшими группами. Они шли нерешительно, не зная, действительно ли война между немцами и итальянцами окончилась; они смотрели на небо, опасаясь самолетов, глядели на развалины своего города; но не говорили ни слова, словно заранее были подготовлены к ожидавшему их зрелищу. В молчании наблюдали они своих друзей — пленных итальянцев — и немецких солдат. Они получили по заслугам, подумал Карл Риттер, за то, что якшались с итальянцами.
Неожиданно Альдо Пульизи повернул голову и посмотрел на него — на Карла Риттера, словно почувствовал на себе его взгляд. Он смотрел, оставаясь спокойным, по-прежнему опершись плечом на машину, с ничего не выражающим лицом. На этом лице не отразилось ни возмущения, ни ненависти, ни даже желания вымолить себе прощение. Нет. Капитан смотрел — Карл Риттер ясно понял это — так, словно не видел его; взгляд прошел мимо, через него, направляясь на что-то более отдаленное. И этот взгляд был лишен света, холодный и далекий, словно взгляд мертвеца.
«Он видит свою смерть и не боится ее?» — спросил себя Карл Риттер.
Альдо Пульизи видел дорогу на Керамиес, похожую на все дороги острова, вьющуюся меж лесов и олив, с каменными столбиками на поворотах, с мостиком через обмелевший ручей.
Он видел виллу, которую заняли при отступлении командование дивизии и артиллерийский штаб, чтобы организовать последнюю попытку сопротивления; одна из обычных вилл, каких много на острове, скромный желтенький домик с запыленными жалюзями и башенкой, откуда просматривались холмы и долина. Он видел генерала, стоящего на пороге своей последней резиденции, у выхода в отцветающий сад, в ожидании немецкого парламентера. И белый флаг на башенке.
