Напротив сельповского крыльца, где гомонила пестрая бабья очередь, Гошка остановился и, бросив за спину руки, с минуту покрасовался, подрыгал начищенным голенищем. Приподнял фуражку: «Привет женскому полу!» — и пошел дальше.
Притихшая было очередь, загорланила ему вслед, а какая-то молодуха кинула картошкой, однако Гошка не оглянулся, хотя и немного забрызгало сапоги: с бабьем только свяжись…
У дверей пожарного депо сидел на чурбане Спиридон, грелся на солнышке и читал газету, водя по ней пальцем. Гошка вспомнил давнюю ссору с бывшим шорником, но решил быть великодушным — сегодня ему это позволялось. Даже положено было.
Дед сперва увидел сапоги и, оторвавшись от газеты, стал поднимать голову: от изумления очки его сползли на самый конец носа. Нажав кнопку на горле, он просипел:
— Эка вырядился, варнак! Аль в милиционеры пошел?
— В охранники, — снисходительно поправил Гошка. — Конный военизированный дозор. В форме не разбираешься, дед.
Спиридон с ухмылкой постучал кулаком по лбу, потом показал на Гошкину гимнастерку и еще на землю — на большую лужу прямо посередине улицы. Сердито зашелестел газетой.
Гошку позабавила эта жестикуляция. Размахался, старый, руками, ровно пугало огородное на ветру.
— Ты на что намекаешь?
Спиридон плюнул, воткнул свою говорящую машинку.
— Не в коня корм, говорю. Понял? Вечером напьешься да в грязи, как свинья, вывозишься. Вот и вся твоя форма.
Гошка только расхохотался в ответ. Ну народ, от зависти прямо трескаются По швам! С приятным удивлением он подумал, что казенная форма, очевидно, не только украшает его и возвышает над остальными людьми. Она еще служит диковинной броней, от которой отскакивают оскорбления, чужая недоброжелательность.
— Ладно, старик. Сиди и сопи в свою дырку, — махнул рукой Гошка и отправился дальше.
А дальше запланирован был клуб. Конечно, с утра там показаться некому, разве что пацанва соберется на утренний сеанс. Да и не в этом состояла цель: у Гошки имелся разговор к Степке-киномеханику, черемшанскому комсоргу.
У клуба, у длинной афишной доски, Гошка остановился, стал разглядывать плакаты, разные карикатуры на капиталистов, фотографии под стеклом. Правда, поблизости никого не было, зато напротив, чуть наискосок через улицу, стоял дом с тюлевыми занавесками на окнах — там жила учительница Варвара Васильевна, которая когда-то называла его несносным и не однажды выставляла за дверь класса. А вдруг она глядит сейчас в окошко? Пускай полюбуется. Только надо стать вполоборота, чтобы лицо было видно. А то со спины не узнает.
Чудные были картинки на доске, занимательные. Особенно про наших летчиков. Это надо же: целых двое суток держались в воздухе, на самый край земли махнули! Настоящие герои! Не зря им и премии небывалые выдали.
Клубные двери распахнулись, и на крыльцо высыпали девчонки-старшеклассницы — целый выводок и все под медсестер наряжены: в косынках с крестиками и с повязками на руках. Были у них еще брезентовые сумки, тоже с красными крестиками (не у всех, правда), и трое санитарных носилок — зеленых, с крашеными палками. Девчонки загалдели, кинулись врассыпную по улице, а четверо набросились, как очумелые, на Гошку, пытаясь его свалить с ног на подставленные носилки.
— Ну-ка полегче, шмакодявки! — заорал Гошка. — Вы чего ко мне пристали?
— Вы раненый, пострадавший, — запищала спасательница, и Гошка узнал одну из сопливых Грунькиных сестер.
— Отстань говорю, Дунька! Я нахожусь при исполнении.
— Девочки! — крикнула с крыльца женщина, очевидно врачиха. — Не трогайте товарища. Военные эвакуации не подлежат, я же говорила.
— Ну вот, дурехи, слыхали приказ? — Гошка наконец-то отцепил Дунькину руку, оправил гимнастерку. — Вы лучше вон туда бегите, к пожарному депо. Там сидит старик — его в самом деле спасать надо.
«Санитарки» мигом свернули носилки и рысью помчались к пожарному депо. Гошка крикнул вдогонку:
— Клизму ему поставьте. А то он животом мучается.
Завернув за угол, Гошка постучал в обитую жестью дверь, где была резиденция киномеханика. Открыл ему конопатый парнишка, из тех липучих юнцов, что вечно вертятся у клуба, перематывают ленты, развешивают афиши, а то и торчат в дверях вместо контролеров.
— Где Степка?
— Вы спрашиваете про Степана Игнатьевича? — прищурился конопатый, жадно разглядывая Гошкины зеленые петлицы. — Они в Заречье. Будут трассировать улицу.
— Чего? — скривился Гошка (ну и сопляки заумные пошли: словечками-то какими кидаются!).
— Ну значит, размечать новую улицу. В порядке комсомольского шефства. А вы, товарищ, из Осоавиахима прибыли?
— Из роддома прибежал, — хмыкнул Гошка и с треском захлопнул дверь перед носом уж больно любопытного клубного активиста.
Впрочем, спускаясь с крылечка, он посмеялся: а ведь парень-то не узнал его! Помнится, этот конопатый громче всех орал, когда однажды Гошка через окно переправлял в клуб корешей из своей «стаи». Да, времена меняются и форма, как ни говори, вроде совсем нового обличья.
Надо было идти в Заречье. А между тем становилось жарко и все сильнее трещала голова после вчерашней выпивки (они с Корытиным парились в бане, а потом «хлопнули килограмм» — по бутылке самогону на нос). Может, зайти в рабочую столовую да пивом опохмелиться? Неудобно в форме. К тому же вечером предстоит заступать на дежурство, на сторожевой пост, и запах нежелателен. Корытин так и сказал: «Будет вонять — получишь в морду и вертайся домой».
Переходя по кладкам через Шульбу, Гошка увидел на зареченском взгорке группу ребят и среди них — Степку. Его нельзя было не заметить: черная птичья голова киномеханика возвышалась над остальными, вертелась, как на шарнире, поблескивали-вспыхивали на солнце очки.
Гошка остановился у большого фанерного щита, только что вкопанного на середине будущей улицы. Масляными красками на щите нарисованы были красивые желтые домики с голубыми ставнями, окруженные аккуратным розовым штакетником. В углу от красного солнца на всю улицу растекались стрелы-лучи, в то же время на уличных столбах горели столь же красные, как и солнце, электрические фонари в ореоле ярких лучей. Это было совершенно непонятно.
Подошедшему Степке Гошка указал на вопиющее несоответствие.
— Неважно, — сказал Степан. — Это не пейзаж, а план-проект. Реклама для будущих жителей, для кержаков. Она должна быть как можно привлекательней. Отражать перспективу новой улицы, ее прекрасное будущее.
Киномеханик был голым до пояса и выглядел довольно хило, если не сказать хуже. Все кости на виду, а уж ребра пересчитать можно, как на школьном макете, что стоит в углу биологического кабинета. Гошка усмехнулся, вспомнив, что Степка собирался его учить иноземному боксу. Такой учитель ненароком и рассыпаться может.
— Ну что, Полторанин, ты, говорят, в ВОХР назначен? — спросил Степка, разглядывая темно-серую форму.
— Назначен, — кивнул Гошка, — по линии государственной службы.
— Это хорошо, — Степан попробовал на ощупь суконную петлицу, погладил пальцем. — Форма тебе идет. А сюда зачем пришел?
— К тебе потолковать пришел. — Гошка чего-то замешкался, чувствуя липнувшую к спине гимнастерку: ну и жарит сегодня солнце! — Значит, дело такое, что я теперь при исполнении долга… При народном достоянии приставлен, чтобы бдительно охранять… Чтобы, значит…
— Говори, говори! — подтолкнул Степан запнувшегося охранника, яростно двигая лопатками от досаждавшей мошкары. При этом суставы у него захрустели, защелкали так, как будто шелушили пережаренную в костре кедровую шишку.
— В общем, должность у меня ответственная, — наконец решился Гошка. — Мне, поди, в комсомол надо поступать. Ты, комсорг, как думаешь?
— А сам как думаешь?
— Думаю: надо. Я ж все-таки теперича на виду… И опять же — заслуги некоторые есть. Вот, пожалуйста, именными часами наградили за спасение коней.
Гошка вынул часы из брючного кармана, подержал, чтоб поблестели на солнце, и протянул комсоргу. Тот приложил их к уху, удовлетворенно кивнул: хорошо идут— постукивают.
— Понятно… — серьезно задумался Степка. — Значит, Полторанин, желаешь вступить в комсомол… А как у тебя с диктатурой пролетариата?
— Нормально. Признаю и поддерживаю.
— А помнишь, что ты говорил на Заимке?
— Я осознал и уже перековался. Газеты читаю и радио слушаю. Про испанские события интересуюсь.
Степан наморщил лоб, закусил губы, будто в тяжком раздумье. Потом схлестнул ладони, приложил их к груди и стал крупно вышагивать вдоль красивого щита — туда и обратно. При каждом шаге давил ладони и гулко хрустел пальцами, рассуждая вслух:
— Допустим, со стороны образования у тебя плюс… Со стороны соцпроисхождения тоже плюс: бедняцко-крестьянское. Должность твоя позволяет, даже требует. Но вот твой морально-политический облик… Эх! — Степан с силой сдавил пальцы, и они хрустнули, как деревянная клетушка-мышеловка, на которую случайно сели. — Внушаешь ты мне подозрения в этом, Полторанин! Сильные подозрения!
