Поздним вечером, когда гости разошлись и уютная небольшая квартира Люды и Тодора стала вдруг просторной, мы увидели в вазе у раскрытого в сад окна не замеченную раньше большую кисть черемухи с сухими, уже черно-красными ягодами.
— Уральская, — обрадовались мы.
— Нет! Это маленькое софийское открытие Люды, — улыбаясь, ответил Тодор. — Но сама она лучше расскажет об этом.
В рассказе Люды не было ничего особенного, но он взволновал нас какой-то затаенной грустью, чистой и негасимой тоской по Родине. В ней, в этой тоске, не было гнетущей печали — так грустят о матери родной, каким бы счастьем ни был окружен человек вдали от нее.
— В воскресенье мы любим всей семьей выезжать в лесопарк на горе Витоша, неподалеку от Софии, — начала Люда, удобно усевшись на низкий длинный диван. — Это чудесное место — вам обязательно нужно побывать там. И, конечно, не только у «Белой воды» и «Старческих полян» — непременно поднимитесь до «Золотых мостов»! Мы с девочками особенно любим сидеть у этого грандиозного каменного потока — там так красиво и так много цветов. И вот представьте себе мою радость! В один из дней, гуляя с детьми среди кустов и рощ Витоши, я вдруг увидела высокий куст рябины! Я касалась гладкой серой коры рябины, как будто пожимала руки друга. Зубчатые грубоватые листья казались мне вестью с далекой родины, а ярко-красные ягоды… Я долго не сводила с них глаз, вспоминала детство, юность…
Нагруженные ветками, мы вернулись в город, и весь вечер дети прыгали вокруг вазы с пурпурной кистью, и я учила их петь нашу «Уральскую рябинушку».
Назавтра пришла ко мне подружка-землячка Маша, тоже живущая в Софии, с мужем-горняком. Мы порадовались рябине, вспоминали Волгу и Урал и помечтали о том, как было бы хорошо, если бы здесь росла и черемуха.
— А может, и растет, а мы не знаем, — неуверенно сказала Маша и тут же, загоревшись, стала звонить всем знакомым болгарам.
Маша, кажется, единственная из всех наших русских друзей, живущих в Софии, так и не смогла как следует освоить болгарский язык, но тем не менее не стеснялась этого и энергично вступала в любые разговоры. Болгарские друзья любили Машу и всегда приходили ей на помощь, весело помогая выпутаться из трудной фразы. Люда, смеясь, передала в лицах Машины телефонные разговоры о черемухе.
— Добр ден, другарю Цеянчев! Привет! Это Маша! Заповядайте, будте ласкови, може би ты София бяла черемуха?
— Да-да, черемуха, че-ре-му-ха! — сердясь, переходила она совсем на русский, отвечая на недоуменный вопрос йа другом конце провода. — Моля ви! Пожалуйста! Есть ли, растет ли здесь… тук, близо, наоколо, черемуха? Разбирате ли ме?.. Понимаете вы меня?
Друзья-горняки, не большие знатоки флоры, отвечали, что понимать Машу — понимают, но черемухи никогда в Софии как будто не видели.
— Сами будем искать! — безапелляционно решила Маша. — Нашлась же рябина.
И мы с подругой в свободное время стали рыскать по всем паркам Софии — искать черемуху. Тщательно исследовали все кусты на бульваре Русском, в районе зоосада, на стадионах, методически (разумеется, методу поисков разработала Маша) исследовали мы огромный лесопарк на Витоше. Мы ездили туда и автобусом через село Драгалевцы, и трамваем — через Княжево, добрались до самых «Черни врых» и еще дальше — на зеленую гору Люлин… Черемухи мы так и не нашли.
И, как это всегда бывает в таких случаях, мы забыли в своих поисках лишь об одном софийском парке — о парке Свободы, что у самого нашего дома, в центре города. И представьте, в один, как говорят, прекрасный вечер (а вечера здесь действительно чудесные!) возвращалась я с работы, как обычно, по аллее парка Свободы и вдруг замерла на ходу… Может, это чудится мне? Дурманящий густой запах черемухи! Здесь — рядом! Кинулась на запах — и — надо же — не куст, а большое дерево черемухи в цвету! Тогда оно показалось мне выше липы. Волнуясь и радуясь, сорвала я белую кисть и шла, не видя ничего, уткнувшись лицом в неповторимо родные цветы. Пришла домой, поставила черемуху в воду и долго сидела, глядя на ее белый цвет, а потом, как тогда Маша, над которой посмеивалась, сама начала поспешно звонить всем софийским знакомым и с торжеством, как будто это я сотворила чудо, говорила:
— Цветет черемуха в Софии, драги приятели! Цветет в самом центре белым цветом!
— Отныне, — улыбаясь, закончила свой рассказ Люда, — отныне, как видите, цветы рябины и черемухи не переводятся в нашем доме.
1963—1970 гг.
Прометей из древнего Полоцка
— Перед вами стариннейший печатный станок с русским шрифтом. Говорят, это есть станок из первой русской друкарни в Праге шестнадцатого века. Создал ее доктор медицины Франциск Скорина из Полоцка, что на Белой Руси, в 1517 году…
Наш гид по старой Праге, седая подвижная старушка Мария Карловна, произнесла все это заученной скороговоркой и быстро засеменила к другим экспонатам в огромном зале знаменитой еще с двенадцатого века библиотеки бывшего Страговского монастыря.
Но тут запротестовали даже самые смирные из нас. Мы были покорны, когда почти бегом пронеслись за старушкой по древним дворцам и соборам Пражского кремля, когда, почти не останавливаясь, прошли мимо изумительных дворцов Лоретанской площади и едва скользнули взглядом по госпиталю, где, по преданию, симулировал бравый солдат Швейк. Разумеется, мы сразу же решили, что позже придем сюда сами и всюду походим не спеша. Но доведется ли нам побывать еще раз в монастыре? И как можно равнодушно пройти мимо такой реликвии?
Древнейший печатный станок с русским шрифтом в Праге? Русская типография 1517 года? Почти за полвека до издания первой печатной русской книги в России? А доктор медицины — первопечатник русских книг Франциск Скорина из Белоруссии? Сколько волнующих вопросов!
Мы настойчиво хотели получить на них ответы, и наша Мария Карловна, улыбаясь и разводя руками, побежала за «самым лучшим» консультантом: оказывается, ей попросту надоели туристы-верхогляды, а искренняя любознательность советских друзей порадовала старушку, влюбленную в памятники Праги.
В ожидании консультанта мы столпились у древнего печатного станка, рассматривали книги, одну интереснее другой — огромные фолианты с орнаментами и гравюрами и первые «книги для пения» с четырьмя нотными линиями, молитвенники и «колдовские книги», и самые ранние первопечатные издания. И среди них — древнейшие русские книги — творения Скорины, может быть печатавшиеся здесь, на этом самом станке, 450 лет назад.
Консультантом, которого мы ждали, оказалась высокая молодая блондинка в сером платье-халате с легкомысленной воздушной косынкой на самой макушке. Научная сотрудница Пражского музея национальной письменности, она начала разговор с того, что представилась сама и представила (почему-то покраснев) своего «уважаемого русского коллегу» — аспиранта из Ленинграда, Виктора Ефимовича. Пришедший вместе с чешской девушкой наш земляк — худощавый окающий волжанин в белой рубашке с короткими рукавами, такой же молодой, улыбаясь, объявил, что его «научный руководитель — товарищ Милослава» сможет ответить на все наши вопросы по истории книгопечатания, что же касается Скорины («подлинное имя которого не Франциск, а Георгий — запомните это для начала!»), то кое-что расскажет нам сам Виктор Ефимович. Милослава добавила, что она лично и ее русский коллега весьма рады, что нас все это интересует.
Завязалась оживленная беседа, и, чтобы не мешать другим, Милослава предложила выйти во двор, в парк.
— Райский двор — его имя, — смущаясь своего акцента (на самом деле очень милого и приятного), сказала она. — Тут в парке действительно очень прекрасно и неповторный вид на нашу Прагу.
В старинном монастырском дворике нас окружали строения разных веков, невдалеке врезались в светлое небо легкие остроконечные, как пики, шпили чешского града. Мы слушали рассказ о русском Прометее, с потрясающим мужеством зажегшем в шестнадцатом веке факел знания, и нам виделись в тумане времени приземистые крепостные башни древнего белорусского города Полоцка, из ворот которого уходил в мир сын местного купца Луки Скорины — Георгий.
То были бурные годы человеческой истории. Зарево эпохи Возрождения разгоняло мглу средневековья, время великих преобразований порождало людей сильных, страстных, целеустремленных и разносторонних, людей смелой мысли и героического действия, путешественников, математиков, художников, астрономов. С блеском проявляли они свой гений во всех отраслях знаний и самозабвенно шли на смерть во имя бессмертных идей света и прогресса…
Мы с детства познаем их славные имена, но очень ограниченно. Эпоха Возрождения — это для многих в основном Италия, это — талантливейшие сыновья Флоренции, Рима… Но вот рядом с ними мы видим молодого парня из далекой Руси, простолюдина из безвестного Полоцка. Как подлинный сын Возрождения, он в совершенстве овладевает многими языками и многими науками, и достойно, как равный среди равных, творит он среди современников Леонардо да Винчи и Микельанджело в Италии, живет в Кракове, Праге, Киеве, Падуе, Венеции, Вильно, встречается с Коперником, Томасом Мюнцером, Мартином Лютером, бесстрашно отстаивает свои убеждения, одинаково смело действуя словом, пером, а когда нужно, и шпагой. Жизнь его полна больших переживаний и горестей, блистательных успехов и мрачных неудач, рыцарски верной любви и невероятных приключений, бесчисленных путешествий и скитаний по многим странам. Но в отличие от авантюристов тех лет, искателей легкой наживы, он бескорыстно и беззаветно служит одной идее, преследует одну благородную цель — дать народам Руси печатное слово разума, знаний… Этой цели посвятил он всю свою жизнь.
